Господин Друг - Леонид Зорин

Борис Борисович Львин, еще больше сутулясь — тяжесть свалившейся ответственности окончательно его придавила, — напомнил, что если утрата Ромина для всех — это горе нашей словесности, то для Авенира Ильича — глубокая личная трагедия, незаживающая рана. И перед тем, как дать ему слово, хочется по-человечески выразить и благодарность за то, что он здесь, и самое искреннее сочувствие.

Авенир Ильич взглянул на собравшихся. Вика и Нинель Алексеевна пригорюнились, Милица Антоновна скорбно поджала бледные губы. Тобольский сидел с напряженным лицом, казалось, что он вот-вот расплачется. Сермягин ласкал ушную мочку, лицо его выражало преданность. Молодые филологи приготовились слушать. Все, кто сидел за длинным столом, смотрели с торжественным ожиданием. Плотный мужчина с короткой стрижкой благожелательно лучился. Бурский и тут нашел, как в столовой, укромное местечко в сторонке. Взгляд его был неподвижен и мрачен. А Роза со странной озабоченностью смотрела на боковую стену, как будто различая на ней не видимые никому письмена.

О чем бы я сейчас мог сказать? — невольно подумалось ему. — О том, какой это был невозможный, невыносимый человек? О том, как он сократил мне жизнь? О том, какая была в этой дерзости и беззащитность и неприкаянность? Что дар вдруг избрал своим пристанищем самый неподходящий кров? Или все же о том, что еще тогда он знал, что вечный наш сладкий сон, эта свобода несогласия — с людьми, судьбою, нездешней силой— неодолимо и неизбежно опутает другой несвободой…

И это нежданое стихотворство! "Чей этот мир? Чей срок сейчас?" В самом деле, чей срок, чей мир? И что означает эта пустыня, обещанная строкой поэта, уже мерцающая на горизонте? Конец Атлантиды или начало какого-то нового непотребства? Грустно стать Утром будущей ночи. Впрочем, такие всхлипы бесплодны. Он тут же оскаливался: "Не кроваво". Что поделаешь? Мы — дети империи. А уж она просто плавала в лирике. Крайне чувствительный удав.

Что толку против собственной воли пытаться представить себе, как он встретил свою последнюю вспышку света? Скорей всего, криво усмехнулся: "Ну что же, Костик Ромин, все кончено?" — еще не веря, что это явь. О, Господи, спаси и помилуй.

Так он и не успел написать о комаре, который хотел спеть свою прощальную песенку. Не написал, но сам это сделал. Автор ушел, и слово ожило. В сущности, обычное дело. Почти непременное условие этой беспощадной игры.

А имя его, меж тем, бронзовеет, и сам он уже не бедный дух, а уважаемый переплет, и, собственно, никому нет дела до этой злости, до этой муки, которые с равной непримиримостью мытарили его дни и ночи. Все унялось, и все растворилось.

Занятно, сколько раз нынче скажут, что русский писатель должен жить долго? И растолкует ли кто — зачем? Чтобы дождаться пресных похвал нескольких дамочек, нескольких птенчиков, нескольких высоколобых господ, которым никто, кроме них самих, на самом деле неинтересен? Право, из всех узаконенных мифов миф признания — самый жалкий. Люди, как влага, втекают во Время и принимают форму сосуда. Видел ты их на невольничьем рынке, встретил потом на рынке свобод, сперва не поверил: неужто те самые? Те самые. Другие бутыли.

И что ж они нынче хотят услышать? Честней всего было бы рассказать об этом празднике освобождения, испытанном мною, когда я держал в руках своих урну с горсточкой пепла…

Он почувствовал — пауза затянулась — и сказал:

— Спасибо за слово участия. Я о себе говорить не стану — не для того мы здесь собрались. В жизнь мою вошла пустота, заполнить ее, к несчастью, нечем, к сиротству, как к холоду, не привыкаешь. И хватит об этом — я вам благодарен за то, что все вы помните Ромина, за то, что нашли в круговерти дней время приехать отдать ему должное. Делает честь вашим сердцам, вашим умам и вашей избранности — я осознанно произношу это слово. Спасибо и нашему меценату — мы все обязаны его бескорыстию. Человек, чью память мы с вами чтим, считал бескорыстие высшим достоинством.

Речь его длилась полчаса, но никого не утомила. Он и сам ощущал, что сегодня — в ударе, говорилось на диво непринужденно, самые звучные слова легко находились и строились в ряд. После того, как он закончил, чтения были не сразу продолжены. Его окружили и благодарили.

С печальной, отрешенной улыбкой Авенир Ильич принимал поздравления.