Садовник судеб - Григорий МАРГОВСКИЙ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Послушайте, – увещевал я его в одну из аудиенций, – я ведь и так достаточно наказан!
– Достаточно, полагаете вы? – хихикал он жабьими глазами. – Лично мне так не кажется…
Один раз я даже апеллировал к святой русской литературе:
– Да проявите ж вы наконец милосердие!
– Какое еще милосердие?! О чем вы говорите! – поморщился сорокалетний доцент эпохи вяленого социализма.
Отец пытался подключать связи. Знакомый его знакомых, сам преподаватель, выслушав мою исповедь, подытожил:
– Значит, вы вздумали правду искать? Что же, в наше время это весьма оригинально!
Никто не сумел помочь. Я нанялся ночами заливать каток. Поскальзываясь в обледенелых валенках – как сказочный мангуст на кобру – бросался на шуршащий впотьмах шланг. Редкий фигурист чиркал пируэтом по кристаллическим отблескам звезд, воскрешавшим подлинный, забытый смысл несказанно глубокого слова «твердь»…
В одно из утр, кутаясь в ватник по пути домой, я разглядел спешащего Мильчмана. Андрей, по обыкновению, заметно сутулился, зажав под мышкой гигантский градусник тубуса.
– Такая петрушка: я оказался удачливей тебя… – сморгнул альбинос накатившую слезу.
Затем, года на четыре, он как в воду канул. После армии я восстановился на втором курсе, зимой приехал на побывку в Нимфск. В кофейне опереточного Троицкого предместья, всколыхнувшей ностальгию, встретил Вано – того самого бритого латиниста, который в пору отчисления в одиночку вступился за меня. Я обрадовался: расфуфырясь Хлестаковым, пустился трындеть ему столичные байки. Игорь печально развел руками:
– А у меня житье монотонное. Ишачу за кульманом, из ребят никого не вижу… Да, а про Мильчмана ты слыхал? – Свалился в шахту лифта. Еле откачали – лежит парализованный…
Вечером я позвонил Андрею. Он говорил сдавленно. Сообщил, что не пропускает ни одного альманаха с моими публикациями: Галя, дородная пейзанка, захомутавшая его как раз в ту, последнюю нашу осень, поставляет ему их исправно.
Потом уже, в общежитии, я в одном из пятистопных анапестов неосознанно сравнил лифт в высотном здании с кадыком, туго ходящим по гортани вверх-вниз.
О, где же ты, мудрость Одина, напоенная руническим медом поэзии? Куда испарилась твоя способность к ясновидению, сеятель раздора, покровитель войны, щеголяющий, как эполетами, эскортом воронов на плечах, – когда ты впускал в нибелунговы долы менял и попрошаек, шелестевших ветхими свитками? Маг голубых кровей – ты дожил до мятежа простолюдина Тора, подстрекаемого набожными сынами Торы: Маркс (сакрум, сумрак – те же буквы, заметь!) призвал к перераспределению подземных кладов – ранее служивших могуществу избранных; Фрейд подучил брутальных вандалов клянчить победу не у тебя – законного главы пантеона, а у твоей фригидной половины. Прибавочная стоимость и эдипов комплекс – вот те две трещины, что надломили героику и иерархичность рыцарского сознанья!
Ультиматум изгоев сводился к отвоеванию исторической территории: поможете вновь завладеть Ерушалаимом – избавим Европу от яда своей древней проницательности (что там Монтефиори – даже тонкий лирик Адам Мицкевич, в силу происхождения, играл в шеш-беш с королевскими дворами)… Англы и саксы, рано отпавшие от тебя островитяне, снарядили в Яффу полководца Алленби – тот наголову разбил ленивых осман. Так был заложен подмандатный фундамент Третьего Храма.
Но тех из дружины, кто оставался верен шаманским гальдрам, ты призвал к безжалостному и поголовному истреблению шантажистов – чем и обрек себя позору капитуляции! Все языки разом гневно обрушились на твой смертоносный миф и – не дав ни малейшего шанса воскреснуть – вздернули на мировом древе Иггдрасиль! Ты чаял предать врагов всесожжению – они же с молитвою принесли себя в жертву. Их кровь окропила, вдохнула новую жизнь в холмы Галилеи и мандариновые рощи Шарона, в эдомские россыпи и прибрежные скалы Дана. Садовник, приспособив твое копье под мотыгу, отер горячий пот холщовым рукавом…
9
С января по июнь меня планомерно били – всякий раз отыскивая мало-мальски пригодный повод. Я присмотрел укромный проем меж клубом и кирпичным забором: там и выл, избывая горечь.
Впрочем, к утеснениям постепенно привыкал – утешаясь тем, что вырабатываю иммунитет. Так, дневальным драя полы, я торцанул по скуле ферганского дехканина, пытавшегося оседлать меня на манер ишака. «Твоя-моя» с тех пор начала понимать лучше…
Связист из Замоскворечья, носившийся с идеей пьесы про Афганистан, предложил сочинить зонги. Я попросил привести мне хоть один топоним. Он припомнил душманский город Пулихумри. «От пуль их умри!» – срифмовал я невпопад в первой же строфе… Соавторство тут же распалось.
Злопамятный конъюнктурщик пнул меня при случае: брезгуешь новичков дубасить – сам отбивай кантики при заправке коек! – Я заехал ему табуретом по хребту…
В курилке киевлянин Цветков, из молодого пополнения, покатил бочку на «этих жидов». Я цыкнул:
– Заткнись! Я еврей, понял? – пришпоря его носком сапога по голенищу; он взвыл – оказалось, у него перебинтована нога.
На время салага «прищемил метлу», но дня через три поквитался: вмял мне ударом кулака передний резец – действуя под прикрытием двух хохлов-сварщиков. В этот момент, сидя с Пахомовым в столовке, я оформлял тому дембельский альбом. Кровь закапала прямо на рисунок.
– Что такое?! – показушно ощетинился заказчик, но дальше восклицания не пошло.
Ни он, ни кто бы то ни было другой из моего призыва, вступаться за меня не думал: дистанция национального отчуждения превалировала даже над законами неуставной этики.
Более того, Пахомов и сам рад был натравить кого ни попадя. Иной раз, окликнутый капитаном Крупко: почему не на утреннем разводе? – я демонстративно харкал кровью себе под ноги.
– Кто? – требовательно учинял допрос ротный.
– Никто! – запирался я: утаивая конкретные имена, все же ясно давал понять, как презираю и варварство этих людей, и практикуемую ими систему отношений.
Ни разу я не сдал начальству своих палачей, тем не менее слухи об этом упорно циркулировали, будучи гнусной клеветой, исходившей от них же.
Как-то, взвинченный, я нанес Пахомову ответный удар в челюсть: пока тот соображал что к чему – меня и след простыл. Опасаясь его явного физического превосходства, я крутился перед штабом, давая понять, что мог бы его «застучать», но не делаю этого из уважения к негласным солдатским правилам. Только когда он остыл, я вернулся в казарму.
Не стану приводить всех своих заслуг перед отечеством. Скажу только: предложение майора Пеккера, ответственного в нашей части за противохимическую оборону, пришлось как нельзя кстати. Мне и двоим салагам выдали сухой паек. В сопровождении рыхлого антрепренера наша труппа отбыла в черниговском направлении.
Миляга Пеккер лицом был багров. Оттенок этот придавало пьянство, но чудилось: он перманентно краснеет за свое происхождение.
– Развеетесь немного! – в купе подмигнул майор.
Прибыв на учебные сборы, я влез в невкусную резину защитного комплекта и принялся вместе со всеми трусить по лютиковой поляне – то и дело плюхаясь под вопль: «Заражение с воздуха!» Знали б горлодеры, как мало времени оставалось до реальной радиации – близлежащий источник которой – увы! – окажется наземным…
Духота стояла неимоверная. На полминуты нас оставили без присмотра. И я, приметив стайку «сачков», кубарем скатился в ежевичные заросли. На берегу, скинув мамонтову шкуру, натурализовался и – бултых! – в благословенную Десну…
Сказать по чести, в «старики» я так никогда и не выбился, но здесь – в августовской командировке – бойцы-одногодки приняли меня по-свойски. После ужина, извлекая из камышей плоскодонку, мы подгребали к духмяному селу на юру. Все там уродилось: яблоки – как дыни, голуби – как индюки. Смешливые дивчины, сплевывая лузгу, внимали нашим уговорам до полуночи. Однажды, проголодавшись, мы влезли к кому-то на веранду.
– Хлопцы, – высунулся заспанный хозяин, – берите кринку, буханку – и улепетывайте: не то барбоса спущу!
В напарники по самоволкам я избрал смышленого тюрка и скакал с ним по холмам наобум, насвистывая песенку Никитиных про Птицелова. Найдя на огороде пастушью шляпу, прихватил с собой и – куролеся за столиком кафе – заломил поля, нахлобучил солому. Две студенточки, с нами балакавшие, давились мороженным со смеху.
– Ты, паря, фор-рму не позорь: другие за нее кр-ровь проливали! – сунулся с назиданием какой-то сушеный груздь.
– Ступай проспись, мужик! – лениво отстранил я его за локоть.
Выйдя на воздух, мы нарвались на чин местной комендатуры.
– Стоять! – рявкнул подполковник, вылупясь на наши петлички. – Ага, железнодорожники! Как фамилии?
– Рядовой Иванов! – сплоховал потомок Тамерлана, позабывший о своей предательской внешности.
