Пересечения - Юлиан Семенов

Стрелки показывали шесть часов три минуты.

Писарев взбросился с дивана, оделся, натянул шерстяные носки, затолкал чуть опухшие ноги в свои старые, разношенные бело-красные "ботосы" и отправился на пробежку.

"Позвоню в четверть десятого, - думал он, переходя на бег. - Это тактично, никто не обвинит в назойливости, хотя ужасно хочется набрать номер в девять, как только стрелки замрут на секунду, организовав эфемерный, стремительно и безвозвратно проходящий сектор девяноста градусов... Эк, куда потянуло... Аркадий, ну, пожалуйста, не говори красиво... Великие тем и велики, что "рубили" афоризм... Запомнить легко... Лишь память людская гарантирует величие, то есть жизнь после смерти..."

Он бежал валко, чувствуя тело собранным, ощущая продольные мышцы спины; это была его защита; когда было плохо, он напрягался, и если чувствовал жгуты вдоль спины, то ему казалось, что это Левушка стоит сзади, а тогда не страшно, от кого угодно можно отмахнуться, никакое кодло не опасно.

"Митька - щедрый. Только щедрые могут творить, - рассуждал он с самим собою. - Спектакль будет называться "Расследование". Задник - пальмы. Митька говорил, что в Голливуде стоят огромные пальмы, крона словно взрыв, голову приходится задирать, разгоняешь соли, смерть остеохондрозу! Как это у Пастернака? "В траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав, лежим мы, руки запрокинув и к небу головы задрав... И так неистовы на синем разбеги огненных стволов"... Черт, вот слово! Впрочем, пальма волосата, неэстетично... Надо сказать художникам: найти символ устремленности. Объект для фантазии пальмы Голливуда... А сцена должна быть казенной: деревянные стены, американский флаг, черные костюмы, белые рубашки, синие или темно-серые галстуки... Представление о том, что Америка многоцветна и безвкусна, провинциально... Чиновная Америка столь же традиционна, как любая иная, и сплетни такие же, маленькие, и те же удары из-за угла... На креслах, во вспышках репортерских блицев, под камерами кинохроники сидят обвиняемые: Чарли Чаплин, Поль Робсон, Артур Миллер, Бертольт Брехт, Ганс Эйснер. Это неважно, что каждого допрашивали в свой день... Ужасно, когда режиссер ищет абсолютную правду на сцене. Он должен создавать на сцене свою версию жизни; поиск правды - предтеча рождения нового качества бытия. Председательствующий комиссии хорошо бы добиться сходства с Никсоном - назовет каждого по имени, перечислит их работы; подсудимые будут подниматься, как и полагается в расследовании, и отвечать лишь одно слово: "я". А потом назовут свидетелей обвинения: Рональд Рейган, Рут Фишер, Дуглас Фербенкс... И Рут Фишер, бывший генсек Австрийской компартии, родная сестра Ганса Эйснера, начнет давать показания на брата: "Агент Коминтерна, русский шпион, его исправит лишь тюрьма"... А ведь действительно "поднялся брат на брата"... Вот они, пики истории... Отрывок из "Карьеры Артуро Уи", встык - допрос Брехта... Отрывок из Артура Миллера, можно взять даже позднюю вещь, "Смерть коммивояжера", а встык - его допрос; песня Робсона - допрос; сцепа из фильма Чаплина - допрос; показания свидетелей обвинения... Это был особый процесс, расследование националистов, которые решили на ужасе новой инквизиции сплотить "истинных" американцев, тех, которых можно считать чистокровными, ариями... Все люди чужой крови - агенты Коминтерна, они несли Америке "иностранную" идею... Ну и чего добились? Затравили Робсона. Чаплин уехал, Брехт уехал, и сколько же лет прошло, прежде чем появился Спенсер Тресси в фильмах Поллака?! Началось культурное безлюдье Америки... Протестующий голос Альберта Эйнштейна остался гласом вопиющего в пустыне... Фейхтвангер замолчал, Хемингуэй осел на Кубе, в Штатах не появлялся... Началась "эра посредственности". Понадобился Вьетнам, чтобы в Америке проснулась совесть художников; неужели только трагедия по-настоящему движет искусство?"

Писарев прибавил скорость, хотя знал, что до девяти пятнадцати еще ждать и ждать, варить кофе, колдовать над овсянкой, маяться от желания позвонить Степанову.

"Черт, а что я скажу Лиде? - подумал он. - Надо Ваську как-то проинструктировать, чтоб он успокоил ее... Или Николашку Прикопьева... А еще лучше попросить выдать туда звонок Митяя... Лида очень авторитарна; я скажу не поверит; тот, кого она уважает, считает талантливым и сильным, для нее истина в последней инстанции. И даже необязательно им быть, важно, чтоб она так считала".

Возле станции метро он ощутил запах табака; пульсация выбросила первую смену.

"Митька прав, когда говорил о "Клане", - сразу же забыв о том, что надо звонить в Гагру, вспомнил Писарев. - Тоже грандиозное зрелище... Три брата: Джон, Роберт, Эдвард Кеннеди. Сцена разбита на кадры замершей хроники; как только придумать лестницы, чтобы поднимать и опускать игровые площадки? Начало действа в верхнем левом углу. Характеристика на Руби, Освальда, на тех свидетелей, которых потом перещелкали люди ЦРУ и мафии. Сюжет ведет Роберт, он уже близок к тому, чтобы открыто выдвинуть версию убийства старшего брата. Снова включаются кинокадры, возникает Сирхан; противники Роберта; их позиция, точки расхождения. Выстрел на кухне отеля "Амбассадор" в Лос-Анджелесе; оцинкованные стойки, белый кафель, словно заранее приготовленная мертвецкая... Эдвард... Подборка его выступлений по узловым проблемам политики и экономики... Он тоже подбирается к главному, он накануне того момента, когда сможет сказать то, чего не сказал брат... Но ведь была хорошо сработанная трагедия с его секретаршей. Это - л у ч ш е, чем убийство, это - попытка навсегда девальвировать его как политика, подорвать веру в его слово... Начнут цепляться наши перестраховщики, это точно... Ну и что? "И засуху победим"..."

- Дай же поспать, ирод, - чуть что не пропел Степанов в половине девятого, когда Писарев, не утерпев, позвонил к нему. - Я снова в четыре лег!

- Любовью занимался?

- Я верстку правил! То-се, а ты выспаться не даешь! Все вы, главрежи, на одно лицо... Ну, что тебе?

- Ничего. Хотел сказать "доброе утро" и позвать сегодня вечером на пир.

"Можно сделать гениальный спектакль, - подумал Писарев, вымыв кастрюлю, где варил кашу. - Назвать его надо "Сюжеты". Ну, Митька, ну, талантище! Сцену, как и в "Клане", разбить, но не на кинокадры, а на десять, а то и пятнадцать маленьких сцен. Каждая - своя эпоха, своя культура. Должна быть разящая, подчеркнутая разность каждой сцены. Черт, был бы я художником, озверел бы от такой задачи, раздолье для выдумки... Нет, неверно... Раздолье для знания... Выдумка - следствие знания... Перелопатить дневники великих... Пушкин Мицкевич, рождение замысла "Медного всадника"... Пушкин - Гоголь, замысел "Мертвых душ"... "Дневник писателя" Достоевского полон неосуществленных сюжетов... Записки Салтыкова-Щедрина... А дневник братьев Гонкур? Письма Ван Гога... Заметки Эйзенштейна о "Полтаве"... Фильм, который мог быть гениальным, хранится в замысле, проработан до мелочей... Мысль, которая осталась нереализованной, подобна словам Костера: "Пепел Клааса стучит в мое сердце".

- На подписи, Александр Игоревич, на подписи, - ответила секретарь Кирилла Владимировича, когда он, не удержавшись, набрал номер в девять часов десять минут. - Позвоните перед обедом, думаю, сможем вас порадовать...

- В районе часа, да?

- Да, да, около часа... Тут уж с утра хлопочет Василий Викторович, так что не волнуйтесь...

"Кто такой Василий Викторович? Если хлопочет, спасибо ему, - подумал Писарев, - только пусть бы активнее хлопотал. Нет страшнее казни, чем казнь временем".

В десять часов он был в институте; светила собрались на защиту докторской диссертации; он намерился изловить их здесь всех, скопом. Он не думал поначалу оставаться на защите, тема не входила в сферу его нынешнего интереса, но чем дальше он вслушивался в слова, произносимые довольно еще молодым соискателем, тем любопытнее ему становилось; впрочем, не одному ему.

- Если допустить некоторую вольность, - неторопливо говорил диссертант, и обозначить историю термином "вечное будущее", а природу как "вечное прошлое", то позволительно, думаю, определить нашу физику как чувство, свойственное интеллектуалу, не только пытающемуся понять смысл природы, но и связать его с историей... Если считать, что антика подарила человечеству лишь ту систему, в которой запечатлено учение, как себя держать, то наша эпоха все более и более занимается вопросом: "Как действовать?" На смену созерцанию пришла активность. Физика Древней Греции есть наука о статике осязаемых тел, наука пластики, выраженная терминами, смыкающимися с языком античной трагедии. Арабская алгебра родила концепцию арабской физики, - то есть поиск таинственной субстанции тел. Инквизиция, изгнавшая арабов и евреев из Испании, опустила занавес над сценой, где разыгрывалось великое действие прогресса. Но и после того, как трагедия свершилась, мысль не была убита. Если древние считали огонь предметом, то с тем большим правом они бы могли считать предметом мысль. Мысль можно заточить, но ее невозможно уничтожить. Она найдет себе такие обходные пути, которые не может представить ни светская, ни церковная власть. Родилась алхимия, которую я позволю себе назвать способом "научного сомнения в сущности предметов"; поиск золота - форма защиты от властей предержащих. На самом деле алхимия как наука искала тайну сущности предметов. Парацельс - блистательное подтверждение моего допуска: именно он превратил практику магии в теорию научной медицины. От исследования тайны - к анализу Ньютона и Лавуазье. От исследования внешнего вида элементов - к осознанию их действия. Кажется очевидным, что понятия "время" и "судьба" неразрывно связаны, вне одного нет другого, и наоборот. Однако состоявшееся есть особого рода состояние: попробуем вставить в физическую формулу вместо привычного нам термина "время" слово "судьба", и мы увидим крушение формулы. Значит ли это, что столь дорогой нам мир физических форм ограничен действием, как и мир чисел? Мир представлений? Мир анализов? Об этом мне и хотелось бы порассуждать, предложив вашему вниманию известную всем задачу...