Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

Уже у самого омута, под обрывом, дважды нырял последыш с головой в снег, и потом, выбравшись и зло отплевавшись, жалел, что побоялся прихватить с собой в розвальни свои маленькие лыжины.

Лед был еще крепок, хотя на самой стрежени уже начал синеть. Покружив по заливу и постучав там да сям по льду долотом, последыш решил, что как-нибудь обойдется водяной и без широкой проруби, а хватит ему одной маленькой лунки, в которую сумеет проскочить монета. Главное — потом припасть к лунке и, как в стариковское ухо, прокричать в нее ясно тот заговор, что он слышал от старшего брата, Коломира.

Выбрал он на льду посреди залива место самое темное и на вид подо льдом самое глубокое и принялся тюкать в него долотом поначалу тихонько, чтобы омутного деда не разбудить заранее, а потом, видя, что лед сопротивляется побудке, разозлился и стал уж грохать по нему с плеча, только жмурясь от острых брызг.

В тот час и Брога не сидел дома. На Слободе со свободой легче было, все — охотники. Как научился ходить, так иди куда хочешь, добывай, что найдешь. Накануне он пообещал старшим, что принесет давно выслеженную им лису, свою первую настоящую добычу. Старшие и смеятся над ним не стали: седьмой год малому — пора. Сами стали снаряжать его с макушки до пят. Наладили маленький лук, вручили маленькую сулицу и нож для обороны от других охотников, мохнорылых и зубастых. Еще положили в суму сломанную лисью кость, наговорив на нее, что положено. Наконец поставили малого на просмоленые лыжицы и дали для верности глаза и быстроты ног крепкий подзатыльник, полагавшийся всякому по первой охоте.

Собака хорошо шла по следу, но, приблизившись к дубраве, потянула носом в другую сторону, к реке, и навострила уши. Брога — в ту пору просто Чиж, как и все его малые братья, — замер, дошептал скорей уже несчитанный охотничий заговор и прислушался. Из-под обрыва, со стороны Свиного Омута, доносился настойчивый, злой стук. Хоть Чиж — будущий воин Брога — и разгорячился на бегу, а тут морозец сразу подкрался сзади и пробежал у него между лопатками. Оберегся Брога, погремел поясными коньками, и стал раздумывать, отойти ли подальше от неизвестной беды или сунуть свой любопытный нос, куда не просят.

Он запретил своей собаке подавать голос и пугать лаем нечистую силу, а сам подобрался к обрыву.

Туров последыш тем часом разошелся во всю мочь. Скинув зипун, он колошматил по льду долотом, уже не страшась, что угодит спящему водянику прямо по темени или разбудит-разозлит сома-свиноеда. Его охватила та неуемная злость, которая, вспыхнув внезапно, пугала всех родичей вокруг, не только мамок, сестер или собак, но тревожила и самого князя-старшину. И даже самого отца, князя-воеводу Хорога, заставляла мрачнеть и сводить грозные тучи-брови. Только древний Богит, жрец Даждьбожий, мог разом утихомирить последыша, положив ему на голову шершавую ладонь, похожую на остывший блин или ржаную лепешку. Еще удавалось успокоить его Коломиру, который приподнимал младшего за шиворот, как щенка за загривок. Тогда только затихал последыш, промокая слезами. Здесь же, на льду, не оказалось с ним ни Богита, ни Коломира, и некому было утихомирить малого, надумавшего для испуга старших поднять со дна всю омутную нечеловечью силу.

От ударов разлетались в стороны ледяные иглы. Княжич крепко зажмурился и колотил по льду в полной тьме, слушая только, как вздрагивает все живее под ногами зимняя твердь, и не ведая, что за ним наблюдают сверху две пары зорких глаз — одна человечья, а другая собачья. А вскоре появилась и третья пара глаз — самая зоркая, с двумя красными огоньками в зрачках. По дну лесной балки, с подветреной от охотника стороны, к заливу подошел волк-бирюк и стал смотреть. Он же первый и попятился прочь, когда княжич распластался на льду и сунул руку в прорубь.

Золотая монета упала на темную воду и не сразу пошла вглубь, так застоялся за зиму омут. Княжич ткнул ее долотом и стал призывать на службу водяного.

У старого волка приподнялась шерсть сначала на загривке, а потом и на седом переносье. У него помутились зрачки, и он попятился назад, роняя из ноздрей на снег капли темной крови.

Страшно стало и слободскому охотнику, но ему было стыдно потерять свою первую, самую крепкую охотничью храбрость, которой с ним поделились на Слободе и снабдили вскладчину старшие. Без той первой храбрости не прижилась бы потом в его душе на целую жизнь и своя, кровная. Чиж-Брога только отодвинулся в сторону, оставив свой страх остывать на снегу. Собаки уже не было с ним, она еще раньше волка стала отступать, поджимая хвост и тонко скуля, отошла далеко и стала думать, не пора ли кинуться в Слободу за спасением.

Не успел охотник устроиться на новом, бесстрашном месте, не успел и княжий последыш договорить в ледяное ухо свой приказ, как заскрежетала, будто ворота, от заветной лунки да через весь залив глубокая трещина и загудела-заворочалась под ногами глубина, раскалывая над собой зимний панцырь. Княжича оглушило тем, первым расколом, он широко раскрыл глаза и стал проваливаться в бездонную тьму, откуда на него неподвижно смотрели два больших красных зрачка, расходясь кругами.

Вздрогнул от того раскола и старый Богит, который в тот тревожный час сидел в святилище между двух огней и разыскивал княжьего последыша в своем бескрайнем сне.

Вздрогнув и раскрыв глаза, он повелел княжьим кметям мчаться во весь дух к омуту.

Собака, оставившая охотника, успела, тем временем добежать до Слободы и лаем поднять на подмогу своих.

Туровы кмети поспели бы к омуту первыми, но по пути, прямо посреди поля, увидели волка-бирюка. Словно ослепнув и потеряв всякое чутье, зверь медленно шел им навстречу, то есть напрямик к Большому Дыму. Три кметя пустили в него с полусотни шагов по каленой стреле, одна из которых пробила волку лапу, другая на вершок пронзила глазницу, а третья завязла в хребте. Волк остановился и стоя подох, а кмети потом увидели, что за ним тянется по снегу красный бисер. Испугавшись самой худшей беды, воины поспешили пересчитать все бусины. Так они добрались до оврага, через который поначалу уходил от реки зверь.

Слободские же, которых вела собака, выехали на лыжинах прямо к обрыву, где на нашли только остывший страх своего маленького охотника, похожий на выброшенную из омута тину.

Посреди Свиного Омута огромной пробитой глазницей зияла полынья с колотыми краями, а двое малых, слободской и Туров, мелко дрожа, сидели под обрывом, у оскаленного ледяными зубами берега, и, побратавшись кровью, вылизывали друг у друга запястья. Слободской был мокрым по колено, а Туров — по самое темя.

У Чижа-Броги тогда начисто отбило из памяти только то, как вытаскивал Турова последыша из полыньи. Тот же три дня и ночи провел в полном беспамятстве, твердя в жару и бреду отдельные слова, которые даже мудрый Богит не смог нанизать на одну нитку. Слова были такими: «денаро», так в ту пору называли ромейские золотые монеты, «глаз» и «волк». В эти три ночи средний сын князя Хорога и Лады, Уврат, кричал во сне, а потом долго боялся задирать младшего.