Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - Николай Север

Ласковы, бархатны кочки в трясине, звёзды на лентах поярче, чем в небе, потянешься к ним — пропадёшь!

В науках, что в корпусе преподаются, Фёдор «прилежен и впредь надежду даёт». Помимо них, и других дел много: то струн к клавикордам нужно купить, то зеркало для «обучения жестов», как в книгах о ремесле актерском указано, то к рисованию уклониться, в музыке сердце пригреть. На театр «немецкий» сходить обязательно надобно: Яков там в иные дни со своей ватагой играет. Не поймёшь только — хорошо или плохо? Кажись, больше плохо, а иной раз глядишь — хорошо!

Ребята всё не из знатных персон — каких-то «чернильных дел мастера», студенты да писчики… Всякие, к делу сердцем льнущие. Смотрит на них Фёдор, словно воздухом ярославским дышит… Опять же Яков… Ох, этот Яков! Придет, на Фёдора набросится: «Дал бог отца, что и сына родного не слушается! Что ты в зеркало смотришься? Что ты в нём видишь? Стекло и стекло… Вот вчера на Сенной мужика за противность плетьми награждали. Кончили, встал мужик — губа рассечена, кровь на рыжую бороду каплет… «Ну что, говорит, православные, удовольствовались?! Будя с вас?!» Тихо так сказал, словно только послышалось, а у всех, что стояли тут, мороз по коже… Вот, Фёдор, героя играя, хоть раз бы уметь так сказать». Смутил Фёдора Яков надолго, — Александр Петрович иному учит. Может, с ним накоротке, на привязи живёшь? Что ж… в чужой монастырь со своим уставом не суйся!

С дансерками забот прибавилось. Обучать комедийному делу надобно, а их не одна, а пятеро: Елизавета Зорина, Авдотья Михайлова, сёстры Ананьины — Ольга да Машенька, Аграфёна Мусина-Пушкина… Управься тут, попробуй!

С Авдотьей совсем беда: неграмотна, чуть по складам читает, писать совсем не умеет. Яков ей с голоса роль начитывает день, другой, третий… А она одно: «Как же, Яшенька, я это упомнить смогу!»

Всё же запоминала и приступала сама читать… Тут начиналось такое, что Яков, книгу выронив, слушает, вздохнуть боясь. К Фёдору прибежит: «Ну и актерка! Словно буря, рвет и мечет, молниями слепит! А кончит сцену — ну, дура-дурой! Зря, говорит ты со мной маешься… Актерки из меня не бывать… Утоплюсь! Да в слёзы… Как же это, Фёдор?»

А Фёдор и сам в смятении. Ильмену с ней готовя, Трувора изображал. В беспамятство вдохновенное впал. Недаром еще Розимонд попрекал: «Настоящий характер твой, Фёдор, — бешеный!» А тут Авдотья, видать, такая же. Послушав их, Сумароков из театра убежал, накричав на обоих всячески. Варварами обозвал. Буало помянул. Яков, озлясь, ему вслед: «Тебе обедню архиерейскую слушать надобно вместе с твоим Буало, а не на театре быть… Ишь, кричит: «В любви загубленной голову Плавно опускай, как лебедь белая, руки уроненными вдоль держи!» Тьфу, да ведь Ильмена, Фёдор, — наша русская девка! В горе заголосит, запричитает, волосы рвать почнёт, по земле кататься… тоже мне, лебедь!..»

И верно… По Сумарокову «лебединую голову» надо клонить — Авдотья ж голову вверх вскинет, в глазах муки омут глубокий, — горем, видать, захлестнуло, жить уже нельзя человеку! Вот это актерка!

Белые ночи в столице в наказанье даны… Рассвет не рассвет, сумерки не сумерки, томленье одно… Фёдор от окна к подушке мечется, как слепой, на ощупь, в памяти перебирает: Федра — француженка Сериньи — и Авдотья с Шпалерного дома, у Синего моста проданная, — сестры родные!

Розимонд говорит — крылья нужны! Нужны-то нужны, да не у всех они отрастают. Иные век проживут, не зная силы своей…

Царица вернулась в столицу вдруг всем довольная, ко всему благосклонная. На троицын день сама берёзки в покое своём уставляла, к вечеру бал объявить повелела и сама в пляс пустилась. В оперном доме трагедию «Синав и Трувор» ей представили. И тут осталась довольная, повелела: четырех ярославцев да двух певчих в Зимний дворец перевести для подготовки придворного театра. О тех, что уже представляли, указала: в классы ходить не понуждать.

Забот стало втрое. Александр Петрович сияет. Решил сам себя превзойти — оперу написать. Сидит ночи и дни. Елозину одно за другим диктует.

У Фёдора в голове тож всякий вздор: «шишаки с перьями», матросское да «минервино» платье, казацкие свитки, сады с «большими проспектами», дворы с «прохладными дверьми», какой-то «барашек с травою…»

Пока театр при дворе не устроен, играть приходилось то в оперном доме, то на «немецком» театре, откуда Яшку с его ватагой согнали.

Хлопочет Фёдор за Якова, Сумароков опять за своё: «Лаптям при дворе хода нет!» Упрям дворянин на Парнасе своём. «Вот слушай, — кричит, — что Демаре[26] написал: «Я пишу не для тебя, невежественный и тупой простолюдин, я пишу для благородных умов, и я был бы огорчен, понравившись тебе…» Хорошо, а?»

Поглядел Фёдор на Сумарокова: «Видать, этот Демаре нашему Чоглокову сродни!»

Труден был день после спектакля для Фёдора. И начался-то нескладно. Его высочество Пётр во всеуслышанье государыне объявил, что надобность видит в том, чтобы после русских спектаклей в зале кресла душили и ароматы курили.

Потемнел лицом Фёдор от гнева. Тоска обуяла. Впервые назад оглянулся, подмоги ища. А теперь Сумароков со своим Демаре. Не помнил Фёдор, как день прожил…

А вечером снова с милой дурищей этой, Авдотьей, сцену играл. Как в лес заколдованный шёл, сквозь трущобу, где кустарник колючий царапает душу, напролом, без пути-дороги, без Буало, без Сумарокова, к чёрту на рога пробирался и счастлив был. Яков, голову охватив, молчит… Лёша Попов Авдотье лишь шепчет: дыхание береги! Маша, к Григорию припав, плачет. Нет тяжельше и слаще того, как поплакать молча.

С января 1755 года начался первый русский придворный театр… Преодолели дворяне! Для них и мастера того дела теперь сысканы, свой трагедийный пиит нашелся к услуге… Столица!

Братья Фёдора, Алексей да Гаврила, пытались в Ярославле театр продолжать, покуда хватило сил, да попробуй свали воеводу с Кирпичёвой Матрёной. Матрёна в магистрат жалуется: «Зачем заводских да работных людей в комедии пользуют?» Судом грозит. А Алексей да Гаврила не ровня Фёдору… Малодушью подвержены. И замер театр ярославский на долгих пятнадцать лет.

Фёдор в столище сам не свой. Яков с ватагой по углам где-то нищенствует, о дансерках с пренебреженьем забыли, словно те и людьми не числились.

В феврале «Хорева» играли… Опять Ваня Оснельду изображал… Авдотья, вызвавшись его обряжать, за кулисой стоит, не то смеётся над ним, не то плачет. Тот ей даже кулак показал… А Фёдор, Хорева играя, грех на душу взял — подумал: «Какого чёрта в ней Хорев нашёл, в этой Оснельде — Ване!»…

Две Анны и Елизавета боялись голштинца, в жилах которого всё же текла кровь Петра I.

В голове у голштинского чёрта пустота, сам нрава злобливого и опрометчивого, а вот поди ж ты — наследник короны, да не одной, а двух: шведской да русской… Русским царицам, что на трон почти крадучись в эти годы всходили, не по себе было… Елизавета, дочь Петра, и та опасалась: права её на престол из-за рождения до брака многие не признавали! Но умнее других оказалась: заманила голштинца в Россию и при себе оставила, наследником объявив. Тем самым себя от многого оберегла… Наследника в купели святой окрестили, Петром нарекли, на ангальтцербской принцессе, тож окрещенной, женили. Живи под присмотром. Пока Елизавета не отойдёт с миром под райские кущи, престола ему не видать! Пётр орать: «Затащили меня в эту проклятую Россию, тогда б как сидел я в Голштинии, был бы теперь королем цивилизованного народа!»

Оловянных солдат наделал, лежит на полу, войско переставляет, командует. Потом пристрастился к английскому пиву, а больше к уродине Елизавете Воронцовой, старшей дочери канцлера. В фаворитки её произвёл. Екатерину, жену, возненавидел враз и навсегда. Та его. Тот с криком да с бранью, она же молча, с умом. Фридрих Прусский, России сосед беспокойный, сети плёл: мать Екатерины своей подручной при русском дворе содержал, Петра, словно чарами, околдовал… Тот, перед портретом его на колени становясь, другом и братом своим называл. Екатерина же нет! Умеючи вдаль глядела. От Фридриха отреклась, с Бестужевым-канцлером, врагом его русским, другом стала.

Елизавета спокойна. Наследник на привязи. У Екатерины прав на престол никаких, пока Пётр на него не взойдёт… А когда это будет? После меня хоть трава не расти! Одно не так… Дворяне то в ту сторону смотрят, то в эту… Время такое было… Дворцовые перевороты свершались мимоходом, дворянским хотеньем… Назавтра в народ манифест: так, мол, и так…

А народу с того что?

Толпясь вкруг Елизаветы, дворяне разное на уме держали. Опять же гвардия… Голштинец, не по душе ей пришёлся, — опять бы при нём немцы, что с верха попадали, в фавор не вошли! Иные же дальше смотрели: Елизавета в годах и болезненна. Что будет при Петре Третьем? Мрак, темнота, невежество, тиранство и деспотичество.