На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

— А Валя тоже потом заболела тифом? — спросил капитан.

— Да. В первый день, когда у меня была нормальная температура, она свалилась… Болела тяжело, чуть не умерла. Это Тамара Алексеевна и спасла ее, я растерялась и только плакала тогда и призналась ей, что это из-за меня Валя умирает.

— Лишняя паника, — недовольно перебила я, — у меня и на уме не было умирать.

— Ох, Аяксики вы мои бедные! — вздохнул капитан и ушел.

В бухту Нагаева пылающая «Джурма» входила медленно, старший механик резко сбавил скорость.

— Еще минутка-другая, — объяснил он, — и мы бы взорвались. Некогда было ставить капитана в известность.

И «Джурма» догорала, обжигая нас. В воздухе не было ни ветерка, тишина. Пламя и дым поднимались к самому небу.

И началась наконец эвакуация на берег. Странно, я почти ничего не помню. Мне стало плохо. Воздух, которым мы дышали, был раскален. «Джурма» догорала… Мне было очень плохо, моментами я впадала в какое-то забытье. Память совершенно не сохранила, как происходила наша эвакуация.

Помню железную лестницу, боцман держит меня, как куль, — я еле передвигаю одеревеневшие ноги… Нас обдает огнем, лестница раскалена. Боцман, стаскивая меня вниз, шепчет в самое ухо:

— Скорее, девонька, скорее, голубонька, ведь капитан сходит последним.

Я делаю колоссальное волевое усилие, беру себя в руки, собирая уходящие силы.

— Молодец, — обжигает меня боцман горячим дыханием, — крепись, сейчас дойдем. Господи, ведь капитан сходит последним…

Я на причале. А боцман карабкается вверх, чтоб помочь сойти капитану.

Где Маргарита?

Возле меня Тамара Алексеевна, белый халат ее забрызган кровью — помогала переносить раненых, щупала мой пульс, живот.

— Где?

— Она уже на берегу, сошла одна из первых. У тебя осложнение брюшного тифа… неврит, видимо. Тебя бы госпитализировать.

— Не надо. Я отойду…

А «Джурма» догорала…

На берегу нас построили, но еще долго не отправляли.

Пришло несколько карет «Скорой помощи», в них погрузили обожженных и раненых из команды и заключенных.

Капитан тоже был сильно обожжен, и его собирались вести в больницу, но и здесь он вошел в «карету» последним, проследив за отправкой матросов.

Когда капитан проходил мимо нас, заключенных, мы кричали ему: «Спасибо, капитан!», «Счастья тебе, капитан!», «Счастливых плаваний!».

А он в ответ желал нам терпения и сил, чтоб каждый дождался свидания с родными и любимой работы. И в ответ проносилось по рядам: «Спасибо, капитан!», «Счастливых плаваний!», «Многие лета!».

Капитана увезли в больницу, а мы еще долго стояли, ожидая, пока нас примет магаданская земля. Очень хотелось есть, потому что давно настало время обеда. Завтрака не было, так как камбуз сгорел, и Гарри покормил нас сгущенным молоком и печеньем. Почти не ели… Не до еды, когда тебя обдает огнем и дымом.

Мы устали, но сесть на землю, когда накрапывает дождь пополам со снегом, как-то еще не решились. Тут кто-то из мужчин протискался ко мне.

— Валя! Родная…

Передо мной стоял мой друг Иосиф Кассиль. Исхудавший, измученный, с потухшим взглядом когда-то живых, ярких черных глаз. Надежда покинула его.

— Валя, если ты вернешься живой… — сказал он.

— Конечно, вернусь, и ты вернешься, Иосиф! Мы еще будем жить в нашем Саратове, может, в Москве… Будем писателями. Ты вернешься к своей жене Зине, дочке Наташе…

— Нет, Валя, я чувствую, что мне не вернуться. Не спорь. Был бы очень рад ошибиться… Так вот, если вернешься одна… ты навести моих родителей в Энгельсе, брата Льва… Скажи им, что я очень любил их всех и Зину с дочкой, конечно, передай им всем привет от меня и расскажи непременно им, что меня оклеветал Вадим Земной.

— И меня тоже. Он всех нас оклеветал, этот подлец. Настанет время, и никто не будет с ним даже здороваться, все будут его презирать. Страшно ему будет жить на свете. И умирать ему будет страшно. А нас с тобой будут уважать и живых и мертвых, но мы не умрем…

— Стройся! — загремел чей-то бас. Мы быстро обнялись. Простились навсегда. Больше я Кассиля не видела никогда.

От его брата Льва Кассиля узнала после своей реабилитации, что Иосиф Кассиль погиб в 1943 году на Колыме, при массовом расстреле… Родителей его в живых я уже не застала. А капитана догоревшей «Джурмы» я никогда больше не видела и ничего не слышала о нем. Где ты, добрый мой капитан?

Из бухты Нагаева мы поднимались по шоссе вверх — какой крутой подъем! Впереди две тысячи мужчин и затем шестьсот женщин. Всем хотелось скорее добраться до места. Шагали довольно энергично. Но мои одеревеневшие ноги… Я отставала все сильнее, сильнее. Нас вея конвой и огромные овчарки. Тамара Алексеевна и Маргарита пытались помочь мне. Что могли они сделать, если мои ноги еле переступали? Конвой ругался, овчарки кусали мне ноги. Хотя они нигде не прокусили кожу. Умные, обученные собаки. Однако ноги до колен оказались в синяках.

Любопытно, что ни Маргариту, ни Тамару Алексеевну собаки ни разу не укусили… Безошибочно определяли, кто задерживает колонну.

В тумане показались строения Магадана.

Это было двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года.

На ладони судьбы

Город Магадан в бухте Нагаева с самого начала отроили мы, заключенные. Городу пять лет, в основном он уже был построен: пятиэтажные дома, театр, магазины, больница, аптеки, всякие учреждения. Но город продолжал бурно расти.

Наша бригада из тринадцатого барака, где помещались женщины с бывшим тюремным заключением, рыла в городе траншеи для труб канализации и водопровода. Рыть надо было на глубину два метра. Второй метр — вечная мерзлота, и приходилось бить ломом словно скальное основание.

Норма — девять кубометров на человека. Работали по двое, значит, должны были сделать восемнадцать кубометров в день. Норму, конечно, никто не выполнял.

С неба падал дождь пополам со снегом. Под ногами хлюпала вода, ноги промокали до колен… Измученные, ослабевшие женщины прикидывали, насколько их хватит…

— Недели три выживем. Может, месяц… но уже не больше… Лучше бы мы погибли вместе с «Джурмой».

Маргарита и так пала духом, а тут еще такие разговоры… Требовалось вмешаться, и я вмешалась.

— Товарищи, прошу внимания, я сейчас буду давать клятву!

Бригада прекратила работу.

Опершись на лопаты или ломы, все с любопытством смотрели на меня.

— Какую клятву?

— У меня срок — десять лет. Сижу я третий год. Если до конца срока мне предстоит нечто еще более худшее, чем сейчас, клянусь всё вынести, всё выдержать и вернуться домой к своей работе. И еще клянусь приехать в этот злосчастный город в качестве корреспондента центральной газеты, ну хотя бы «Литературной газеты». Пусть здешнее начальство меня всюду здесь водит и все показывает, объясняет. Я спрошу, кто этот город строил. Клянусь!