Ричард Львиное Сердце - Морис Юлет

— Как это так? Что ты хочешь сказать, Ричард? — пробормотал он, запинаясь.

— Разве мои слова так запутаны? — спросил тот. — Обдумай их, выучи наизусть, а сам тем временем, будь так любезен, поезжай со мной в Париж.

Мигом вся краска сошла с лица принца Джона.

— А! В Париж? — повторил он и взглянул так, словно увидел смерть за спиной.

— Да, туда мы и должны ехать, — вымолвил Ричард. Только помолимся сперва за этого бедного слепого червя, что лежит там, на земле: теперь он, слава Богу, видит, чем оскорбил.

— Там ведь Конрад Монферратский, кузен умершего, — заметил не без намерения Джон. Но Ричард только засмеялся.

— Мы еще успеем вовремя встретиться с ним. Я передам ему вести про его кузена Сен-Поля. Чего ради он туда забрался?

— Да, вот по поводу королевства Иерусалимского. Он стремится к Сивилле [26] и к этой короне — весьма возможно, что он получит и ту и другую.

— Не думаю, Джон, не думаю. Мы займем все его помыслы другими делами… покуда, за недостатком моих собственных. Ну, а теперь у тебя, братец, еще есть блестящая надежда.

Принц Джон засмеялся, но натянуто, и заметил:

— Твой язычок кусается, Ричард.

— Фу! Ты большего-то и не стоишь! — сказал Ричард. — Я берегу свои зубы.

И он пошел прочь.

Приехав в Париж, Ричард отправился в замок своего родственника графа Ангулемского, а брат его — в аббатство Сен-Жермен. Пуатуец, гонец Ричарда, поехал от него к королю Филиппу-Августу, а принц Джон, полагаю, сам понес от себя весточку туда, куда ему было всего нужнее, чтобы она дошла. Думаю, что он добивался свидания наедине с мадам Элоизой. А если большой алый капюшон, который поддержал его на ветру на углу Клерского Луга [27], покрывал чью-нибудь другую спину, а не спину Монферрата, ну, тогда, значит, народная молва — лгунья! Ричард, со своей стороны, не придавал значения Джону и его уверткам. Волной поднялся в нем прилив отвращения сильного человека к трусливому юноше. Теперь, когда он затащил его в Париж, казалось, самое лучшее было — оставить его одного. Но чувствительность была злейшим врагом Ричарда. Ведь, если он не намеревался пришибить змею палкой, то хоть не следовало ломать эту палку.

Впрочем, что касается Джона и его изворотов, мне до него мало дела. Скажу про него лишь одно. Все, что он делал и чего не делал; проистекало не от ненависти к тому или другому человеку, но от страха за свою жизнь или от любви к собственному брюху. Каждый принц анжуйского дома безгранично любил который-нибудь из членов своего собственного тела: один — более благородные, другой — более ничтожные, низшие члены. Если Джон любил свое брюшко, ги Ричард любил свое царственное чело. Но довольно об этом.

Ричард был вызван к королю Франции день или два спустя после своего приезда в Париж. Он немедленно отправился туда со споим духовником Ансельмом да еще с одним или двумя лицами в придачу, и был немедленно принят. Он до того поспешил, что вместо одной высокой особы застал в приемной у Филиппа французского целых двух: с королем был Конрад Монферратский, широкоплечий, бледный, угрюмый итальянец, самохвал и кипяток. Французский монарх, еще совсем юный, был одних лет с Жанной. Худенький, угловатый, он представлял собой ту серенькую форму, в котирую вылиились подонки рода Капета [28]. Лицо у него было гладкое, как у девушки: ему не было даже необходимости бриться. Губы были тонкие и прорезаны как-то вкось. Как мальчик он любил Ричарда, восторгался им, но как Капетинг он не доверял ему, как и все на свете.

Ричард опустился на колени перед своям сюзереном, по тот поднял, поцеловал его и усадил рядом со своим троном. Это смутило и обидело Монферрата, которому приходилось стоять: он считал себя (а, пожалуй, и был в действительности) выше всех некоронованных особ.

По-видимому, западный ветер принес к сюда весточку. Король воскликнул полушутя, полусердито:

— Ах, Ричард, Ричард! Чего вы натворили в Турене?

— Прекраснейший мой повелитель! — ответствовал Ричард. — Я натворил такого, что боюсь огорчить нашею кузена Монферрата. Я переломил спину графу де Сен-Полю.

При этих словах багровое лицо маркиза приняло свинцовый оттенок. Он завертел и пальцами и языком. Как помои из переполненного ушата понеслись излияния маркиза:

— О, государь! О, король Франции! Разреши мне переломить спину этому разбойнику, который в один прием грабит и оскорбляет человека. Свет Евангелия! Да можно ли это терпеть?

Разъяренный, с пеной у рта, он рванулся вперед на шаг или два, держась рукой за рукоятку своего длинного меча. Ричард встал, спустился с трона и выпрямился во весь рост:

— Маркиз! Если вы будете употреблять слова, которых я не желаю слышать… Король Филипп вступился.

— Прекрасные господа, любезные господа… Но Ричард сделал рукой то, свойственное ему, царственное движение, которое замечали даже короли.

— Дорогой мой повелитель! — прозвучал его голос ровно, спокойно. — Дозволь мне высказать все мои мысли прежде, чем маркиз соберется со своими. Граф Сен-Поль, по скотским побуждениям, говорил при мне, правду ли, нет ли, о мадам Элоизе. Если то была правда, я готов был умереть, если же нет — надеюсь, он должен был сделать то же самое. Будучи убежден, что это ложь, я одного человека уже покарал за это, но тот получил свои сведения от Сен-Поля. Поэтому я назвал Сен-Поля лжецом и прочими подходящими именами. Это дало ему повод спасти свою добрую славу, но подставить под смертельный удар свою спину. Он сам сгубил первую, а я — вторую. Теперь послушаем, что скажет нам маркиз.

Маркиз подергивал свой меч.

— А я, граф Пуату… — начал он. Но тут король Филипп простер свой скипетр, высоко ценя свой королевский сан.

— А мы, граф Пуату, повелеваем вам по чести нам сказать, что именно осмелился Сен-Поль говорить про нашу сестру мадам Элоизу.

Несмотря на то, что юношески-молодой голос короля дрогнул, эта общечеловеческая слабость придавала ему еще более царственный вид. Ричард был чрезвычайно тронут и в один миг растаял.

— Прости меня. Боже! Но я не могу сказать этого. В голосе его прорывалась жалость. Юный король чуть не заплакал.

— О, Ричард! Что же это такое? Но Ричард отвернулся. Наступила минута, выгодная для итальянца.

— Так слушайте же, король Филипп! — начал он прямо и угрюмо. — И ты, граф Пуату, послушай тоже! Я живо укрощу твои речи. Мне случилось узнать кое-что про это дело. Если это не будет к твоей чести, это уж не моя вина, но оно послужит к чести моего убитого кузена. Так слушайте же!

Ричард высоко поднял голову.

— Молчи, пес! — проговорил он. Маркиз зарычал, как старая собака, а у Филиппа губы задрожали и рука дотянулась до плеча Ричарда.

— Я должен выслушать его, Ричард! — промолвил он.

Граф Пуату обнял юношу рукой за шею, и в таком положении они слушали, что говорил маркиз. Лишь под конец Ричард осмелился заглянуть в отуманенные очи короля Филиппа, поцеловал его в лоб и сказал:

— Филипп! Пусть тот, кто дерзает передавать эту сказку, в нее верит, а мы, слушающие ее, сделаем все, что нам долг велит. Теперь ты понимаешь, почему я прикончил Сен-Поля и почему — клянусь небом и землей! — положу на месте этот медный котел.

Он повернулся к Монферрату, и зубы у него блеснули.

— Конрад! Конрад! — ужасным голосом вскричал он. — Чего только ты не натворил на скользком жизненном пути? Провалиться мне в преисподнюю, за пределы церковного покаяния, если я не поспешу спровадить тебя в ад кромешный, только бы настигнуть тебя одного!

— Конечно, ты так и сделаешь, сударь мой, — заметил весьма встревоженный маркиз Монферратский.

— Если ты попадешь туда, мне будет развлечение на короткое время, — ответил Ричард, уже остывший и устыдившийся своей горячности.

Тут Филипп отпустил маркиза. Как только удалось ему освободиться от его присутствия, он бросился в объятия Ричарда и от души выплакал все свои слезы.

Ричард любил этого юношу-короля и утешал его как умел. Но в одном был для него камень преткновения: он и слышать не хотел даже самого слова «брак», пока не повидается с принцессой.

— О, Ричард! Женись на ней скорее! Женись скорее, чтоб мы могли всему миру в глаза смотреть' — лепетал юный король, думая, что это — самая действенная мера, прямой ответ на оскорбление, нанесенное его дому.

Но графу это казалось вовсе не так просто или, вернее, слишком просто, но только наполовину. Сам про себя, в душе, он знал прекрасно, что не мог жениться на мадам Элоизе. Впрочем, в то время и король Филипп уже понимал это.

— Я должен видеть Элоизу! Я должен видеть ее наедине, Филипп!

Вот все, что Ричарду пришлось сказать, и против этого, действительно, нечего было возразить.

Дав ей знать, как это полагалось по придворным правилам, он пошел к Элоизе и с первого же взгляда убедился, что все — правда, убедился также, что и прежде он это уже замечал.