Парящая в небесах - Светлана Алешина

Человечество не обращало на меня никакого внимания, озабоченное холодом и мечтами о теплом доме и горячем чае.

Я остановилась у автобусной остановки и от нечего делать начала разглядывать объявления, коими был украшен павильон. Объявления были похожи на лохмотья и дисгармонировали с аккуратным и новеньким павильоном.

Автобус где-то явно задерживался.

Я успела прочесть все объявления и даже подумала, не купить ли мне голубого пуделя, грустная мордашка которого смотрела на меня с приклеенной фотографии, как кто-то довольно грубо оттолкнул меня в сторону.

– Черт, – пробормотала я, оглядываясь. – Мне сегодня положительно везет на хамов…

«Хам» не обратил на меня никакого внимания. Мазнув по столбу кистью с клеем, он лихо прибацал какой-то плакат, на котором я увидела зловещий череп.

После этого «хам» так же спокойно отчалил в сторону, присматривая новое «поле деятельности».

Я подошла поближе и прочитала:

«Мы поможем тебе избавиться от пагубной страсти! Мы твои братья! Приди к нам – не верь, что от наркотиков нельзя избавиться!»

Внизу сей призыв украшало изображение головы Адама, что наводило на грустные размышления. Оглянувшись, я попыталась найти «брата», но он уже исчез, торопясь спасти как можно больше несчастных наркоманов.

Впрочем, теперь у меня были телефон и адрес. А уж подпись на листовке заставила меня лихорадочно начать поиск блокнота, записывая этот номер и адрес.

Под листовочным текстом маленькими красными буквами сияла надпись: «Трудовая молодежь».

Ну вот тебе и привет от Владика, дорогая Сашенька! Не знаю отчего, только на меня эта дурацкая листовка подействовала крайне отрицательно. И так настроение на нуле, а уж после встречи с представителем «трудовиков» и вовсе захотелось спрятаться в свою норку с томиком Вийона, включить Моцарта или Альбинони и представить себе, что ты один. Остального мира с его вопиющими вульгарностями – как все на свете владики и нещадовы со своими сестрами и отцами, думающие, что им ведом ответ, – просто нет…

Впрочем, теперь в нем нет и всезнающих Владика с Нещадовым.

– Может быть, они просто кого-то основательно достали своей самоуверенной тупостью, – сказала я, отходя от столба с омерзительной листовкой.

Автобус подъехал, но я передумала садиться в него. «Мне захотелось в ночь, туда, в метель»… Наивное желание оказаться в снежном тумане, позволив себе непозволительную роскошь одиночества хотя бы на десять минут, это то, что было мне сейчас необходимо!

Я шла по заснеженному проспекту, не обращая внимания на прохожих. Для меня существовала только метель и где-то играла музыка. Странно, но это была не какая-нибудь новомодная гризетка, с детским усердием выводящая нотки нехитрого мотивчика, а тот самый Альбинони, которого я так хотела услышать. Правда, подойдя поближе, я услышала голос Джима Моррисона и поняла, что это «Американская молитва». Его посмертная запись. Своеобразный «Реквием». Грустный, немного воздушный, напоминающий своим адажио о жизни, смерти, любви… Если ко всему этому прибавить слово «осмысленный» – осмысленная жизнь, осмысленная смерть, осмысленная любовь… – тогда все становится прекрасным, как этот пушистый снег.

Я подошла к лотку с кассетами. Парень стоял, явно равнодушный к окружающему миру. Совсем как и я.

– Это Моррисон, – пояснил он, видя мою искреннюю заинтересованность. – Не продается. Личная коллекция.

– Ну и ладно, – ответила я. – У меня он тоже есть. Хотя мне казалось, что это Альбинони.

– Да, но в данный момент это Моррисон. «Американская молитва».

В принципе я и сама это знала, но скромно промолчала. Хотя на мой взгляд Альбинони все равно останется Альбинони, кто бы его ни играл.

Рядом с этой музыкой все померкло. Мне казалось, что все происшедшее со мной – просто дурной сон.

Я понимаю, это не так. Но хотя бы на минуточку я могла себе это позволить?

Я подошла к консерватории. Ее высокий шпиль, напоминающий готический замок с привидениями, возвышался над проспектом гордо и немного отстраненно. В фойе висели афиши.

«Альбинони, Моцарт, Вивальди», – прочитала я. Камерный оркестр. Концерт состоится сегодня, в шесть вечера. И я пойду, несмотря ни на что. Потому что в этом увидела перст судьбы. Если тебе ужасно хочется послушать Альбинони и ты можешь это сделать в этот же вечер, значит, надо это сделать.

Может быть, появятся нужные мысли!

До концерта мне надо еще было сделать два дела. Первое – явиться к обожаемому шефу… Шефу, шефу…

О черт! Лучше бы я не вспоминала этого! Вся детская радость от кружащегося снега и предчувствия музыкального пиршества растаяла. Там, у моего шефа, сидела заплаканная сестра Нещадова. Убитого Нещадова. Смерть ворвалась в мои мысли и начала усмехаться, наслаждаясь триумфом.

– Не дождешься, – процедила я сквозь зубы. – Все равно буду весь день жить предчувствием приятного вечера!

С этими благими мыслями я и отправилась к Ларчику, дабы поделиться с ним полученными сведениями и выбить из него парочку мыслей по этому поводу.

Глава 7

Лариков был на месте, правда, судя по мокрому пальто, пришел совсем недавно.

– О, снегурочка, – улыбнулся он мне. – Как дела?

– Ларчик, сейчас ты упадешь, – сообщила я. – Поэтому мне хотелось бы, чтоб ты сел. Так я буду спокойнее.

– Хорошо, – кивнул он. – Как вам будет угодно, миледи…

– А куда ты ходил? – поинтересовалась я.

– К Мещерскому, выражал соболезнование. Как ты понимаешь, не без пользы.

– А я-то с какой пользой! И кто поделится полученными «конфетами» на этом «хеллоуине» первым?

– Давай ты, – по-джентльменски уступил мне пальму первенства Лариков.

– Ну ладно. Давай я. Только за это ты отпустишь меня пораньше.

– Это почему?

– Потом объясню.

Я начала рассказывать. Ларчик слушал, не отрывая от меня взора, иногда его глаза округлялись. Я торжествовала! Вот ведь какая умная у него помощница!

– То есть этот твой Шахинов находился в квартире закономерно?

– Выходит, так… Только вот кто еще там находился? Надо додумать. У меня пока от холода мыслительные процессы на нуле. Так что давай теперь рассказывай ты. Что тебе удалось узнать?

– Меньше, чем тебе, – признался сокрушенно Лариков. – В основном я любовался детскими фотографиями Владика и выслушивал панегирики в его адрес. Маменька у него особа любопытная – такая толстушка, с испуганными глазами. По-моему, очень боится своего властительного супруга. Пока я покорно выслушивал рассказы и разглядывал Владикову физиономию, вспоминая тебя…

– Это почему ты решил повспоминать меня?

– Просто представил себе, как бы ты разозлилась. Тебе, по-моему, и так хватило этого мальчика? Так вот, я увидел там одну очень любопытную фотографию. Мне ее почему-то объяснять отказались, мгновенно спрятав. Догадайся, что на ней было?

– Обнаженные красотки, – сказала я. – А Владик среди них возлежал, подобно Калигуле, обмотавшись красным знаменем трудовой молодежи…

– Нет, милая. Фотография была из зала суда. И Владик сидел там в том самом загончике, куда прячут нарушивших закон!

– Это интересно. То есть фактически наш Владик должен был всплыть в каком-нибудь районном околотке?

– Фи, как ты выражаешься! Но примерно так оно и есть. Поэтому я помчался сразу после этого к Ванцову, презрев свою нелюбовь к этому типу, и попросил его помочь. Он помог. Довольно быстро. Выяснилось вот что…

Он достал из папки несколько листков и протянул мне.

– Вот, посмотри. Оказывается, Владик действительно совместно с другими товарищами по своей партии фигурировал в деле о смерти некоего Игоря Константиновича Затонского. Этот юноша, вполне возможно, немного увлекался наркотиками. И как-то раз нечаянно попал в руки наших «блюстителей нравственности». Они его, в профилактическом порядке, очень сильно побили и приковали наручниками в подвале. Как выяснилось, у них такой способ отучения от наркотика. Тебя приковывают, и ты там торчишь в этой компании, а вместо наркотиков и еды тебя угощают побоями. Игорь оказался слабеньким. Он этой методы педагогической не вынес и умер.

– Кошмар, – выдохнула я.

– Еще какой, лапочка моя! Если бы ты знала, какие виды пыток там использовались, у тебя бы мороз по коже не так бегал! Это я твою младую психику щажу. Так что, не углубляясь в эти средневековые инквизиторские способы, перейду к самому интересному. Мещерский своего сынишку вытащил, дали бедняжке два года условно, и это время он вел себя тише воды ниже травы. Фотографию эту они, бог знает почему, хранили – может, как воспоминание о страданиях бедного мальчика… Был еще один момент, когда прозвучало в устах маменьки имя Нещадова, но Мещерский посмотрел на нее, сурово сдвинув брови, и она тут же замолчала. Еще одна странность – оба они предпочли бы это дело замять.