Сергей Параджанов - М. Загребельный

С 15 декабря 1973 года Параджанов должен был начать в Ереване съемки фильма «Чудо в Оденсе» по сказкам Андерсена. Но режиссер мчится в Киев, где тяжело болеет сын. Одноклассников Сурена взволнованные учителя в те дни привели под стены старинной клиники на территории Киево-Печерской лавры. В окно выглянул потерявший 18 килограмм Сурен. Отец и мать Сурена доставали редкие лекарства, калорийные продукты, докторам – дорогие напитки…

В конце 1973 года Параджанова бросают по фальсифицированным и сфабрикованным обвинениям за решетку. В тюрьме он находится до декабря 1977 года.

Вспоминает Сурен Параджанов: «Тетя Рузанна… была завкафедрой в Московском авиационном институте, она изобретала горючее, на котором ракеты в космос летали, и поэтому дружила со многими космонавтами… Дед мой, кстати, был Параджанян, а «-ов» прибавил к фамилии, когда стал купцом второй гильдии.

– Папу посадили, когда вам было 13?

– Да, я тогда лежал с брюшным тифом в больнице, и мне целых три месяца ничего не говорили. Ну, статья сами знаете, какая была: «гомосексуализм»… А конкретно никто ж не знал, за что его посадили. Много разговоров было. Тетя Рузанна в Москве на прием к Брежневу пошла, прикрепив свой орден Ленина. Брежнев принял ее: ваш брат, сказал, талантлив, мы знаем, но у него такой длинный язык. «Вы поймите, – ответила тетя Рузанна, – он такой человек, что если что-то наболело, он не будет в себе это держать. Он же не политический, он против жлобства и ханжества в искусстве, и все. И против необразованных, некультурных мог наговорить».

Позже, когда я уже был студентом архитектурного факультета Киевского инженерно-строительного института – в университет поступить не дали, мне в руки попал судебный протокол – один экземпляр хранился у мамы. А друзья привели ко мне француза из организации «Международная амнистия», который специально приехал в Киев разбираться с «делом Параджанова». Мы встретились с ним в парке Шевченко, я принес одно папино письмо и маленький коллажик «Дед Мороз на зоне» – папа там их много из мешковины понаделал. И протокол принес, отдал ему. Он обрадовался, хотел даже мне заплатить – вроде за то, что у них теперь появился документ, на основании которого можно было все прояснить. Там же любой мало-мальски юридически образованный человек сразу поймет, что дело сфабриковано!

…Именно эта статья была выбрана, чтобы его унизить. Нашли каких-то трех свидетелей, а самое смешное – приплели к делу авторучку с видами голых женщин и карты, которые сейчас можно купить в любом ларьке…»

Шкловский 18 мая 1974 года в обращении о заступничестве пишет Католикосу всех армян Вазгену, что Параджанов трудный, колючий, гордый человек: «Многие люди искусства его не любят, еще большее количество ему завидует». В зоне Сергей Иосифович напишет: «Я сожалею, что не получился Андерсен. Какая удивительная возможность потрясти мир! Изыском и инфернальностью. Создать сферу грез и детства на холсте экрана и удивить сентиментальностью и феерией…»

Долгие годы противостояния властному аппарату привели к его противозаконному аресту в Киеве. Масла в огонь подлило выступление Параджанова перед молодежью Белоруссии. И это под колпаком аппарата! За подписью лично главы КГБ СССР Ю. Андропова в ЦК КПСС секретно направили запись его речи:

«Дело в том, что правительство Армении не поняло картину «Цвет граната»… Картина выходит на экраны в редакции моего друга С. Юткевича, который не понял картину и даже сказал: «Что вы так торопились, что дали два дубля подряд?» Он не понял, что это метод, он говорит: «Странная, у вас, говорит, смерть католикоса. Католикос умер, а у него открытые глаза и он дышит. Вот это когда облака поют, что католикос бессмертен». Он дословно воспринимает смерть, значит – надо закрыть глаза и подвязать подбородок. Потому он реставрировал картину, в каком-то качестве картина попала в минимум московских репертуаров, и я в общем получил те «рупии», на которые я живу, получил опять чье-то недоверие: не работать и не делать фильмов.

Но дело не в том. Это не потому, что я сейчас гарцую, а просто благодаря жестокой правде, которая связана с моими коллегами, художниками-кинематографистами…Человек, который высказывался о картине, это один из секретарей ЦК по культуре, который в прошлом был полотер и был выдвинут на руководящую должность в связи с определенным талантом, он, посмотрев эту картину, сказал слова о том, что это удивительная картина, но что в ней очень много мастики. Я долго не понимал, почему именно мастики, потом в общем мне перевели его «переводчики», которые все время его сопровождают и редактируют, что это «мистика».

Что связано сейчас с судьбой картины? Армения показывала этот фильм, посылала людей. Народ-то, я не сказал бы, что понимает картину, я и сам ее не совсем понимаю, но народ идет на эту картину, идет как на праздник, понимаете, идут все слои населения, они в картине чувствуют свои гены. Ни тот сюжет, ни те установившиеся каноны судьбы поэта (конфликты с царем, придворный конфликт, изгнание поэта из дворца, светская жизнь, монастырь) – это все не стало смыслом моего сценария; а – краски, аксессуары, быт, который сопровождал поэзию… И я вот постарался искусство преобразить в жизнь, а не жизнь преобразить в искусство. Наоборот, чтобы искусство отобразилось в жизнь».

Молодому читателю наверняка мало понятно, в чем же тут крамола. Более того, там, в Минске, Параджанов посвятил достаточно места политически и идеологически правильной для власти теме того, как лучше изобразить в кино образ Ленина. Представим тех, кого задели за живое эти высказывания. Дело не просто в эстетических разногласиях. Получить в СССР право на создание произведения о Ленине или о 1917 годе сулило неисчислимые блага – все равно, что сейчас нашему режиссеру получить контракт на съемку голливудского блок-бастера. Вина Параджанова для бесчисленных его завистников заключалась в его величии. И в ход шло испытанное тысячелетиями оружие – наветы, доносы, интриги.

Упрощение, если не искажение истины кроется в суждении, что судьбу режиссера решила злая воля неких руководителей, которые отторгали «поэтический кинематограф». Параджанов на так называемом постсоветском пространстве, как сегодня Балаян в кино, Виталий Коротич в литературе, – стандарт, эталон мастерства. Это бесит бездарей, пробуждает их дьявольские разрушительные инстинкты. Когда я начал работать над биографией Сергея Иосифовича, уже знал его фильмы. В начале 1970-х с четой Стельмахов и с родителями на студии Довженко увидел оригинальный вариант «Саят-Нова». Я имел представление и об изобразительном искусстве Параджанова. Но после прочтения книги писем из заключения открыл великого прозаика. Только одних этих писем достаточно для того, чтобы войти в историю. Как жалки на этом фоне потуги различной «постмодернистской» и иной шушеры замолчать величие гения!