Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернемся в детство. Было ли мне стыдно тогда за жестокую и глупую выходку с красным флагом? Нет почему-то. Но некая загадочная расплата за мой скверный поступок меня все же посетила. Удивительно, но я вдруг полюбил красный флаг после того, как надругался над ним. До этого происшествия красный флаг не вызывал у меня никаких чувств. Красные флаги, особенно в дни праздников, торчали и трепетали везде, возле каждого подъезда. Они воспринимались как нечто само собой разумеющееся, почти как листва на деревьях или снег зимой. Я как бы не замечал их – видел, но не осознавал. И тут вдруг, разорвав и растоптав красный флаг, я внезапно осознал, насколько он прекрасен. И мне страстно захотелось иметь свой собственный красный флаг. Подобным образом, годы спустя, я сделался увлеченным спиритом после того, как участвовал в срыве спиритического сеанса. Может быть, подобный сценарий заложен в моем имени – Павел? Апостол Павел был яростным гонителем христианства, а потом сделался ревностным последователем Христа. Каждый Павел начинается с Савла.
Итак, я стал мечтать о собственном красном флаге. Меня не устраивал обычный флажок для размахивания на парадах – такие имелись у всех детей. Я хотел обладать настоящим большим флагом, на древке, как у мальчика Сережи. Как и в случае с весами, Высшие Силы пошли навстречу моему нелепому желанию.
В момент, когда снимали флаги после праздника, я увидел один, возле подъезда, уже вынутый из гнезда и прислоненный к стене. Рядом не было никого в тот момент. Я забрал флаг и отнес его домой. Мечта моя осуществилась. Он был на довольно толстом древке, сверху древко увенчано железной, слегка ржавой, насадкой копьеобразной формы с пятиконечной звездой. Этот флаг отныне стоял в чулане, за исключением тех моментов, когда я вовлекал его в свои домашние игры. Из дома я его никогда не выносил. Я напяливал «набор русского богатыря» (такой был у всех мальчиков моего возраста) – красный пластиковый шлем, такие же щит и меч из легкого красного пластика. К этому еще прилагались красные сапоги, слегка бутафорские. Жил я тогда в коммуналке на Пресне, у бабушки с дедушкой. Мы размещались в двух комнатах с большими окнами, а за толстой деревянной дверью простирался таинственный и полумрачный лабиринт коммунальной квартиры.
В образе маленького витязя я слонялся по нашим двум комнатам с развернутым красным флагом, распевая советские патриотическое песни. Мой антисоветский дедушка, бывший лондонский врач, до конца жизни гордившийся тем, что в молодые годы он принимал пациентов в собственном практисе на Риджент-стрит, скептически морщился, взирая на этот маскарад. И нечто скептическое произносил по-английски, или по-немецки, или на языке идиш, обращаясь к бабушке. Я терпеть не мог идиш, потому что дедушка с бабушкой болтали на этом языке в те часы, когда им хотелось посплетничать о моих родителях. Будучи фанатическим адептом и обожателем своих родителей, я пытался пресечь эти разговоры, заявляя: «Мы живем в Советском Союзе! Здесь все должны говорить по-русски». Бабушка с дедушкой отмахивались от меня, как от глупой мухи. Представления о языке идиш у них, впрочем, не вполне совпадали, и они нередко спорили о том, как следует произносить то или иное слово.
В большие окна на нас смотрела еще одна пятиконечная звезда, увенчивающая башню сталинского высотного дома на площади Восстания. Эта звезда не обладала собственным внутренним светом, в отличие от кремлевских, рубиновых. Но иногда ее подсвечивали снизу.
На эту подсвеченную звезду я взирал ночами, когда мне не спалось, она патетически располагалась в эпицентре небосклона, и я любил ее угрюмое величие. Звезда моего детства? Да, это она, советская звезда.
Esprite d'soviétique, советский дух, или же аромат советскости, – это уже тогда казалось чем-то экзотическим, как ни странно. Во всяком случае мне уже тогда казалось так. Советскость, когда я лицезрел это явление вовне, когда я наблюдал советскость в окружающем меня пространстве, разлитую в людях и вещах, – она не слишком вдохновляла меня. Советскость вовне казалась скучной, обыденной и даже опасной. Но когда я обнаруживал эту советскость в себе – тогда она очаровывала меня.
Полагаю, я уже тогда хотел стать последним и единственным советским человеком на Земле. Поэтому и приступил уже тогда, в детсадовском возрасте, к присвоению (приватизации) советских знаков. Умыкнул для личного пользования красный флаг. Желал спиздить и пятиконечную звезду для тайной своей коллекции.
Впрочем, не только советские знаки околдовывали меня. Я вообще всегда обожал (и продолжаю обожать) знаки. Когда проходил я ранними утренними путями мимо русских церквей и видел, как золотой крест над куполом вспыхивает в лучах утреннего солнца, – я не мог отвести от него глаз. Мне хотелось смотреть на него бесконечно: с безграничным восхищением, с нежностью, застывая в эйфорической завороженности. На некоторых храмах, построенных в честь военных побед над турками, крест включал в себя и другой очаровывающий знак – полумесяц. Изысканный полумесяц, улыбка небес, становился основанием креста. Впоследствии это сцепление двух знаков, креста и полумесяца, сделалось тайным содержанием эмблемы серпа и молота. Нравились мне до безумия и георгиевские кресты, блестящие на белогвардейских телах. Я истово любил фильмы про белогвардейцев – «Адъютант его превосходительства» на первом месте в этой гирлянде. Я всегда любил белых, отдавал им предпочтение перед красными. Красные победили белых, уничтожили их, а потом создали в своих фильмах неотразимо привлекательный образ белого офицера. Удивительно, но эта магическая привлекательность белых присутствует только в советских фильмах, где белые показаны врагами. В постсоветском, российском кино, где белые стали положительными героями, они полностью утратили всю свою привлекательность, растеряли все свое очарование. Российские постсоветские актеры по наущению своих режиссеров (желающих, видимо, сделать белых более близкими современному зрителю) озвучивают белых современными быдлянскими голосами. Они произносят «Ваше превосходительство» или «господин штабс-капитан» так, как если бы говорили: «Братан, чё за дела, в натуре?» Я люблю блатной сленг, но таких белогвардейцев даже море георгиевских крестов не спасет. А вот советские актеры еще помнили дворянский выговор. Во всяком случае, умели его изображать. «Я сомневаюсь, поручик, была ли у вас мать?» Дворянин говорит так, как будто у него свежая устрица на языке. Он распоряжается русским языком как хозяин-чужестранец. Он не свой в этом языке, не родной. Но этот язык – его собственность. И он управляет своей собственностью с аппетитной отстраненностью пришлого господина. С уверенной надменностью, присущей его касте. Эта аппетитная отстраненность, эта устрица на языке – все это взбесило народные массы, взбесило не на шутку, поэтому красные и победили белых. Советские киношники превосходно чувствовали эти аспекты, неплохо справлялись с этими значимыми нюансами. Неизбежное поражение белых заложено в каждой их фразе, в каждом их слове, звучащем на советском экране. Народ взбрыкнул и сбросил с себя этих изысканных всадников. Сбросил и растоптал своими копытами. Но, растоптав, полюбил, по русскому обычаю. Полюбил так, как русские люди умеют любить чужих и растоптанных, – нежной и восхищенной любовью. А российские постсоветские киношники пытаются показывать белых «своими». Это полный провал. Мол, Гражданская война была братоубийственной. Да ладно, вы чё, братаны, серьезно что ли в натуре? Какие они вам братья, эти белые офицеры? Тамбовский волк вам брат, а не поручик Голицын.
Ну это я о георгиевских крестах. А роскошные и злобные буржуины советских карикатур, помеченные знаками денег – таинственными, мистическими, дважды перечеркнутыми знаками доллара и фунта стерлингов. Обожаю и эти знаки. Обожаю звезду Давида и графическую мандалу Инь-Ян.
Дедушка подарил мне фамильный маленький магендовид – золотой, полый, с крошечной жемчужиной в центре. Скитаясь по разным краям и странам, я повсюду возил его с собой в маленькой коробочке. Там он лежал вместе с моим крестильным крестиком – простым, алюминиевым. А еще в этой коробочке всегда обитала латунная иконка Богородицы, очень старая, почти стершаяся, прохладная –
