Когда я был настоящим - Том

   - Как Оксфорд? – спросил я из кухни, куда вышел поставить чайник.

   Чай превратился в главное связующее звено между нами – эдакий тошнотворный, с молоком, заменитель настоящей близости.

   - Оксфорд – круто! Офигенно! Там такие... Как эти ребята, студенты, ездят на велосипедах по всему городу. Они такие симпатичные. Так самозвабенно отдаются студенческой жизни...

   - Так само - что? – переспросил я, входя с чашками в гостиную и ставя их на стол.

   - Самозабвенно отдаются. Езде на велосипеде, разговорам друг с другом. Я все думала, вот было бы классно, если б их можно было уменьшить и держать в коробке, как термитов. Знаешь, бывают такие наборы с термитами?

   - Да. Знаю.

   Я посмотрел на нее с интересом и удивлением. Подумал: а ведь то, что она сейчас сказала, умно и смешно – ее первое интересное замечание с момента приезда в Лондон.

   - На это можно по два раза в день ходить смотреть, и каждый раз будешь: «Ой, гляди! Смотри, этот занимается! Этот на велосипеде едет!» А они и не знают, что ты за ними наблюдаешь. Они же такие...

   Тут она остановилась. Она вовсю старалась подыскать нужное слово – и я тоже хотел его услышать, услышать то, что она собиралась произнести.

   - Они же такие... – повторил я, медленно, желая помочь ей найти его.

   - Симпатичные! – снова сказала она. – Просто студенты, живут, занимаются своими делами, как все студенты.

   Я мысленно перенесся в то время, когда был студентом. Все это время я сознавал, что другие люди в этом дурацком провинциальном городке, люди, которые студентами не являются, знают, что я студент, и я должен быть таким, каким они меня ожидают видеть. Каким именно, я в точности не понимал, но чувствовал, что должен, все проведенные там три года, и это их отравляло. Однажды я пошел на демонстрацию: полиция и зеваки наблюдали за нами со смесью недоумения и презрения, пока мы выкрикивали свои лозунги – и я убежденно выкрикивал их в такт с остальными демонстрантами, просто потому, что знал: все за мной наблюдают и ждут именно этого. Не помню даже, по какому поводу была демонстрация.

   Чайник закипел.

   - Пойду налью, - с этими словами я вернулся в кухню.

   Я наливал воду в заварочный чайник, когда обнаружил, что Кэтрин прошла за мной. Она стояла с широко раскрытыми глазами, серьезная. Взглянув на меня, она произнесла:

   - Они были ну такие счастливые! Наивные такие.

   Я поставил чайник на место и сказал, глядя на нее в упор:

   - Можно задать тебе один вопрос?

   - Да, - тихим голосом ответила она.

   - Какое твое самое сильное, самое ясное воспоминание? Такое, что видишь даже с закрытыми глазами – по-настоящему, ясно, как в каком-нибудь видении?

   Казалось, вопрос ее совсем не удивил. Она спокойно улыбнулась, еще шире раскрыв глаза, и ответила:

   - Это было в детстве. В Парк Ридж, где я выросла, под Чикаго. Там были такие качели, на цементной площадке, а вокруг лужайка. И еще - возвышение, деревянный помост, в нескольких футах справа от качелей. Не знаю, зачем оно там было, это возвышение. Ребята на него запрыгивали и спрыгивали. И я тоже. Ну, я, конечно, маленькая была. Но эти качели я вижу. Как я играла на них, качалась...

   Ее голос затих. Продолжать ей было не нужно. Я видел, как она видит эти качели. Глаза у нее были раскрыты широко-широко и так и сияли. Она была прекрасна. Я почувствовал некое шевеление в брюках. Кэтрин поняла. Она медленно шагнула ко мне, раскрываясь изнутри, сияя лицом – сияние, волна за волной, разливалось вокруг. Я уже готов был поцеловать ее, но в этот момент из спальни послышался шелест. Вечерний бриз, дотянувшись через открытое окно до листов с моими диаграммами и чертежами, трепал их, пытаясь оторвать от стены. Я оттолкнулся от серванта, отпихнул Кэтрин и бросился в свою комнату закрыть окно.

   Там я и провел всю ночь - делал дополнения и поправки к чертежам, просто глядел на них, не отрываясь. Когда наступило утро, я отвел Кэтрин с ее огромным, грязным фиолетовым рюкзаком в «Движение» и посадил в такси до аэропорта. Потом пришел домой, вытащил телефонный справочник и начал повсюду звонить.

   5

   Назрул Рам Виас был родом из высшей касты. У них в Индии существует кастовая система: внизу неприкасаемые, наверху – брахманы. Наз был брахманом. Родился и вырос он в Манчестере, но родители его приехали сюда в шестидесятые из Калькутты. Его отец был бухгалтером. Дядя вроде бы тоже. И дед. Не удивлюсь, если перед тем и его отец. Длинная череда писцов, учетчиков, клерков, заносивших в книги операции и события, передававших приказы и распоряжения, благодаря которым совершались новые операции. При их содействии. Так оно и было – Наз содействовал мне во всем. Все совершалось благодаря ему. Он был словно дополнительный набор конечностей – восемь дополнительных наборов конечностей, щупальца, простирающиеся во все стороны, координирующие проекты, отдающие распоряжения, исполняющие команды. Мой исполнитель.

   До того, как он появился на моем горизонте, меня одолевали бесконечные проблемы. Не в практическом смысле – без Наза мне вообще не удалось добраться до той стадии, на которой возникают практические вопросы. Нет, я имею в виду проблемы другого рода: как наладить связь. Как довести до понимания людей мой замысел, что именно я хочу сделать. Стоило Кэтрин уехать, я сразу же начал повсюду звонить, но это ни к чему не привело. Я поговорил с тремя разными риэлторами. Первые два не поняли, о чем речь. Они стали предлагать мне квартиры – очень хорошие квартиры, в перестроенных зданиях складов у Темзы, с открытой планировкой и полуэтажами, и винтовыми лестницами, и балконами, и воротами для погрузки, и старыми крановыми стрелами, и тому подобными оригинальными деталями.

   - Мне не оригинальные детали нужны, - пытался объяснить я, - а конкретные. Мне нужен определенный узор на лестнице – черный узор на белом мраморе или имитации под мрамор. И надо, чтоб там был двор.

   - Разумеется, мы можем попытаться удовлетворить эти предпочтения, - сказала одна риэлторша.

   - Это не предпочтения, - ответил я. – Это неотъемлемые требования.

   - У нас есть замечательный вариант в Уоппинге, - продолжала она. – Разноуровневая квартира, три спальни. Только что появилась. Думаю, она вам...

   - И потом, мне нужен не один только дом, - сообщил я ей, - а всё сразу. Там должны быть определенные соседи, например, эта старуха подо мной и пианист двумя этажами ниже ее, и...

   - Это вы сейчас в таком доме живете?

   Третья риэлторша, к которой я обратился, кое-что поняла – по крайней мере, достаточно, чтобы осознать масштаб моих планов.

   - Тут мы вам помочь не можем, - сказала она. – И никто из риэлторов не может. Вам нужен застройщик.

   Тогда я стал звонить застройщикам. Это люди, которые первое, что делают, это находят склады у Темзы, а после, выпотрошив, превращают их в жилье с открытой планировкой и полуэтажами, и винтовыми лестницами, и балконами, и воротами для погрузки, и старыми крановыми стрелами, а потом риэлторы по их указаниям впаривают это богачам, которые любят подобные вещи. С индивидуальными клиентами-лохами, то есть с покупателями, застройщики обычно дела не имеют. Они работают оптом, скупают целые комплексы зданий, развалины старых школ и больниц, отгрохивают дом за домом.

   - Здание у нас хотите купить? – сказал человек из одной конторы, когда меня с ним соединили. – А вы вообще-то от кого?

   - Я ни от кого. Я хочу отделать здание для себя, в конкретном стиле.

   - Мы контрактными работами для конкурентов не занимаемся.

   У него был мерзкий голос – холодный голос, жестокий. Я представил себе его кабинет: фанерные полки с папками и гроссбухами, полными дутых цифр, а на улице, во дворе – рабочие, все в джинсах, заляпанных белым, со следами песчаника и цемента, обсуждают политику или футбол, или что они там обсуждают - что угодно, только не мой проект. Им наплевать.

   Я позвонил Марку Добенэ. Его в тот момент не было на месте; суровая секретарша сообщила мне, что он вернется через полчаса. Это время я потратил на обдумывание того, чтó мне ему сказать. Ему, говорил я себе, все можно объяснить: откуда у меня взялась эта идея, почему мне нужно то, что нужно. Он был со мной на протяжении последних пяти месяцев. Он поймет.

   Само собой, он не понял. Когда я в конце концов до него дозвонился, речь моя прозвучала невнятно, прямо как в тот раз, когда я представил себе, что пытаюсь объяснить это своему бездомному. Я начал распространяться о трещине на стене у Дэвида Симпсона в ванной, о своем ощущении déjà vu; потом вернулся на исходные, к тому, что с тех пор, как снова научился двигаться, я все время чувствую: все мои действия - вторичные, неестественные, изначально чужие. Потом – как ходил, ел морковку, про фильм с Де Ниро. Каждый раз, когда я останавливался, на том конце провода стояла глубокая тишина – очевидно, до него совершенно не доходило, о чем я. Я перешел к делу и начал описывать красные крыши с черными котами, женщину, готовившую печенку, пианиста, мотоциклиста-любителя.