Мерфи - Сэмюэль Беккет

Уайли стоял немножко ближе к Мерфи, но способ, каким он смотрел на вещи, отличался от способа Мерфи, как отличаются способы voyeur и voyant[36], хотя Уайли не более представлял собой первого в непристойном смысле слова, чем Мерфи — второго в сверхпристойном смысле. Понятия выбраны лишь для различения того видения, что зависит от освещения объекта, точки обзора и т. д., и того, которому все эти вещи только мешают. В те времена, когда Мерфи был заинтересован в том, чтобы видеть мисс Кунихан, ему приходилось закрывать для этого глаза. И даже теперь не было никакой гарантии, что, когда он их закрывает, там не появляется мисс Кунихан. Это было по-настоящему желтое пятно[37] Мерфи.

Точно так же он впервые увидел Селию не тогда, когда она вращалась перед ним, что привело в такое восхищение мистера Келли, но когда она удалилась поразмыслить в Рич. Словно какой-то инстинкт удержал ее, не позволив подъехать к нему по всей форме, пока он со всей ясностью не увидел ее достоинств, и предупредив ее, что прежде, чем он начнет ее видеть, должна настать не просто тьма, но тьма, присущая только ему. Мерфи считал, что тьмы, равной его собственной тьме, не существует.

Высокомерный ужас Тиклпенни, опасавшегося, что он помешается от постоянного созерцания помешанных, был преисполнен сильнейшего желания бросить свой пост медбрата в Психиатрическом приюте милосердия св. Магдалины. Но поскольку он был принят на испытательный срок на один месяц, только работа в течение полного месяца, и никак не меньше того, приведет к выдаче зарплаты. Бросить работу по окончании недели, или двух, или любого периода короче испытательного срока значило бы лишиться всякой компенсации за все, что ему пришлось вынести. Выбирать между сумасшествием и тем, что вся его последующая жизнь будет отравлена мыслью, что он однажды в течение недели работал задаром, считал Тиклпенни, было нечего.

Даже для ППММ добывать медсестер оказалось делом ничуть не более легким, чем для других психиатричек. Это и было причиной зачисления Тиклпенни, единственным основанием которого для работы со спятившими с ума были размеры поэта под парами и его безразличие к дурному обращению. Поскольку даже в ППММ было не много пациентов, столь оторванных от действительности, что они не смогли бы разглядеть в своей среде такого, как Тиклпенни, и злобно обрушиться на него.

Когда Тиклпенни совершенно покончил с причитаниями и соболезнованиями в собственный адрес, хлипами антифона на тему жестокой необходимости помешаться, если он останется, и жестокой невозможности уйти без оплаты, Мерфи сказал:

— Допустим, ты бы представил замену, человека моего умственного — (наморщив лоб) — и физического — (расправляя плечи) — склада, что тогда?

Эти слова привели всего Тиклпенни в ужасное возбуждение, но никакую другую его часть в такое ужасное, как колени, которые принялись заискивающе ластиться под столом. Даже и собака иногда не помнит себя от радости.

Когда этот порыв выдохся, он стал умолять Мерфи безотлагательно отправиться с ним в ППММ, чтобы его там зачислили, как будто возможность возражений со стороны начальства против этой молниеносной перемены была столь отдаленной, что ее вовсе не требовалось принимать в расчет. Мерфи тоже был склонен считать, что их договор сразу же встретит благосклонный прием, если предположить, что Тиклпенни не утаил никаких относящихся к ситуации существенных моментов, таких, как связь с каким-нибудь высоким должностным лицом, старшим медбратром к примеру. За вычетом пребывания в фаворитах у подобной персоны, был склонен считать Мерфи, среди того, что умел Тиклпенни, нет ничего, чего он не мог бы сделать гораздо лучше, особенно в компании психов, и что стоило им лишь заявиться вместе перед соответствующим начальством, это будет ясно как день.

Но что действительно вселяло в Мерфи уверенность, так это неожиданный сизигий[38] в пояснениях Сука относительно душевнобольных из второго абзаца и смотрителя — из седьмого. Из этих пунктов, доныне рассматриваемых независимо друг от друга, первый казался просто стандартной фразой составителя месячных прогнозов о воздействии присутствия Луны в созвездии Змеи, а второй — трюизмом со стороны его звезд. Теперь благодаря их союзу гороскоп выглядел так же тщательно составленным во всех своих частях, как та система, на основе которой он, надо думать, был составлен.

Тем самым клочок неба ценой в шесть пенсов из смехотворного листка, который Мерфи назвал своим смертным приговором, буллой о своем отлучении и сводом сдерживающих стимулов, превратился в поэму, которую из всех ныне здравствующих мог написать он один. Он вытащил черный конверт, сжал, собираясь разорвать его надвое, затем, принимая во внимание свою память и то, что он не один, снова положил в карман. Он сказал, что предстанет в ППММ утром в ближайшее воскресенье, независимо от числа, что даст Тиклпенни достаточно времени, чтобы унавозить почву. Тиклпенни не сойдет с ума до этого дня отдыха, столь благоприятного для Мерфи. К тем, кто боится потерять разум, он липнет, как репей. А к тем, кто надеется?..

— Зови меня Остин, — сказал Тиклпенни, — или даже Августин. — Он чувствовал, что для Гасси или даже для Гаса время еще не приспело.

Просидев теперь уже больше часа без каких бы то ни было дурных последствий, совершив свой ежедневный обман и найдя применение поэту под парами, Мерфи чувствовал, что заслужил право на долгий экстаз, растянувшись на спине в приятнейшей из доступных естественных низинок, Кокпите, в Гайд-Парке. Потребность эта неуклонно росла, теперь же в последнем приступе спешки она оторвала его от Тиклпенни, унося на Грэйз-Инн-роуд. Ноги под столом продолжали заискивающе ластиться на пустом месте и в пространственном ничто, как продолжает извиваться птица много времени спустя после того, как ей свернут голову.

Заметив, что он на выходе не подошел к кассе для расчета и что его счет лежит на том месте, где она его положила, Вера предположила, что долг оплаты перешел к его другу. Она, однако ж, подстраховалась, чтобы он ни за что не пал на нее, соединив два счета вместе, когда выписывала второй. Все произошло так, как и предвидел Мерфи. Утешение, которое он принес Тиклпенни, не стоило и выеденного яйца, каких-то четыре пенса.

Половина сэкономленной таким образом грязной добычи пошла на оплату автобуса до Марбл-Арч. Он попросил кондуктора сообщить ему, когда они туда доедут, чтобы можно было закрыть глаза и так и ехать с закрытыми глазами. Это исключало магната на Оксфорд-стрит, но что такое магнаты для человека, у которого в кармане будущее? А что до Гробницы с гарпией, закрыв глаза, он мог войти в мир древности гораздо менее нечистым, чем все, что выставлено в Бр. муз. Автобус полз и дергался, и он вместе с ним, пытаясь думать о том, какое будет у Селии лицо, когда она услышит, что он поступил на работу, пытаясь даже думать о самой работе, но, казалось, череп у него был набит ватой, и он ни о чем не мог думать.

Мерфи обожал множество вещей, и считать его человеком печальным или blasé[39] было бы несправедливо или делало бы ему слишком много чести. Одна из множества обожаемых им вещей — поездка в одном из новеньких шестиколесных экипажей в период наивысшей интенсивности движения транспорта. Глубокие, сильно пружинящие сиденья вели себя весьма вероломно, особенно передние. Капитальным отдохновением до Селии было для него дождаться на Уолам-Грин милого одиннадцатого номера, сесть и проехать сквозь вечерние пробки до Ливерпуль-стрит и обратно, сидя внизу позади и слева от водителя. Теперь же, когда надо содержать Селию, а мисс Кэрридж самовольно печется о доходах его дядюшки, это удовольствие было ему не по карману.

Рядом с Кокпитом толпа с гоготом наблюдала за очисткой «Раймы»[40], загрязненной обильными россыпями красного марганца. Мерфи отступил немного в северном направлении и приготовился закончить свой ленч. Осторожно вынув из пачки печенье, он разложил его на траве верхом вверх и, как ему казалось, в порядке съедобности. Состав был, как всегда: имбирное, «осборн», «здоровье», галета и одно безымянное. То, что названо первым, он всегда съедал последним, так как оно нравилось ему больше всех, а безымянное — первым, поскольку считал, что оно, вероятнее всего, наименее вкусное. Порядок, в котором он ел три остальных, был ему безразличен и день ото дня менялся непредсказуемым образом. Когда он стоял теперь на коленях перед этой пятеркой, его впервые осенило, что его предубеждения сокращали число способов, какими он мог поглотить свои яства, до жалкой шестерки. Но это означало нарушение самого принципа «ассорти», все равно что своего рода красный марганец в «Райме», в смысле разнообразия. Если бы он победил свой предрассудок относительно безымянного, то и тогда было бы всего двадцать четыре способа съесть печенье. Но сделай он последний шаг и преодолей свое пристрастие к имбирному, тогда ассорти оживет у него на глазах, пустившись в пляс по поводу своей способности к тотальным перестановкам в ослепительном количестве ста двадцати способов, какими его можно съесть!