Записки о Московии - Фуа де ла Невилль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
I Ганноверский список представляется возможным датировать с точностью до трех лет. Нижнюю хронологическую грань дает посвященный соболиной охоте отрывок из «Путешествий...» Филиппа Авриля, вышедших в 1692 г., включенный в главу «Собрание рассказов Спафария»: «Так как успех этой охоты требует большой выдержки, офицерам позволено заинтересовывать солдат разделом избытка того, что они обязаны набить за неделю для царской казны; это делает промыслы очень доходными. Ибо один полковник может выручить за свои 7 лет службы 4000 экю, что же касается подчиненных, то они получают соразмерно: для солдата его доход никогда не поднимается выше 600-700 экю»[118].
Верхнюю хронологическую грань дает письмо Лейбница к Рейеру, тому самому бранденбургскому дипломату, с которым связана была миссия Невилля (1695 г.). В письме широко используются данные, полученные из «Записок о Московии», хотя прямо на Невилля Лейбниц и не ссылается[119]. Из позднейшего письма великого немецкого ученого мы узнаем, что Лейбниц познакомился с «Записками» еще в рукописи[120].
Что же касается Парижского списка, то основанием для его датировки является «Посвящение Людовику XIV», впервые появляющееся в нем. Еще Н.В.Чарыков заметил, что упоминания о «славе» или «победах» Людовика XIV в «Посвящении...» звучали бы более чем двусмысленно после неудачного для Франции Рисвикского мира, заключенного 20 сентября 1697 г.[121] Однако другое предположение Н.В.Чарыкова — о том, что «Посвящение...» написано еще в бытность маркиза де Бетюна французским послом в Варшаве (то есть до 4 декабря 1692 г.) — вряд ли уместно. Оно основано целиком на интерпретации того «настоящего в прошедшем», в котором выдержано все «Посвящение». Таким образом, Парижский список появился не позже 1697 г., но о том, когда он начал составляться, судить трудно.
Наиболее сложным представляется вопрос о датировке текста, вошедшего в первое издание. Казалось бы, верхняя хронологическая грань здесь очевидна — это 1698 г., когда сочинение Невилля, наконец, добралось до печатного ставка. Однако опубликован был текст, существенно отличавшийся как от содержавшегося в I Ганноверском списке, так и от представленного Парижским списком. В наборную рукопись был внесен ряд дополнений, значительно изменивших первоначальный текст. Был ли это последний этап авторской работы над текстом или это была редакторская правка? Окончательный ответ на этот вопрос могут дать только исследования источников, использованных автором на разных этапах работы над текстом.
Невилль не мог пройти мимо прямого или косвенного влияния классических сочинений Герберштейна и Олеария, как совершенно справедливо указывает Линдси Хьюз[122]. Гораздо сложнее вопрос о трудах современников, с которыми Невилль был знаком. Было бы искусственным предполагать, что Невиллю был знаком рукописный трактат иезуита Иржи Давида «Современное состояние великой России или Московии» или какое-либо донесение Давида. Посетивший Москву одновременно с Невиллем и изгнанный оттуда 2 октября 1690 г., Давид закончил свое сочинение в 1690 г.[123]. В «Записках» Невилль упоминает об изгнании иезуитов из России, но ничего не сообщает о знакомстве с Давидом, которое могло бы позволить ему заглянуть в его рукописи. Однако показательно, что и Невилль, и Иржи Давид приводят сходные подробности о перевороте 1689 г. Осведомленность обоих авторов резко возрастает, когда речь заходит о событиях, происшедших в Троице-Сергиевом монастыре. При этом Иржи Давид прямо ссылается на письмо генерала Патрика Гордона в московскую Немецкую слободу[124]. Однако предположение о том, что это не дошедшее до нас письмо могло быть известно и де ла Невиллю, конечно, проверке не поддается[125].
Вернувшись в Варшаву, Невилль приступает к отделке своего сочинения. Благодаря своим связям при варшавском дворе он смог заполучить донесения польских представителей в России. В главе «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.» Невилль прямо ссылается на них: «Это сообщение извлечено из донесений резидентов польского короля, которые находились при дворе царей и следовали за войском со смерти царя Федора и до сегодняшнего дня». Невилль имеет в виду Стефана Глосковского, польского резидента при русской армии в 1687 и 1689 гг. Однако автору «Записок о Московии» были знакомы и донесения польских дипломатов о придворной борьбе. Так, странное сочетание «боярин-сенатор» (boyar-senateur), встречающееся в сочинении Невилля, является лишь калькой с польского перевода русского термина «думный боярин» (Боярская дума в польских документах именуется Сенатом). Именно так, «боярином-сенатором», именует Ивана Кирилловича Нарышкина автор анонимного польского «Дневника»[126]. Возможно, Невилль был знаком и с этим сочинением — во всяком случае, Линдси Хьюз удалось установить, что один из эпизодов «Дневника» находит параллель лишь в «Записках о Московии»[127].
Уже в бытность в Польше и Германии Невилль, вероятно, познакомился с новинками западноевропейской литературы о России, опубликованными в 1688-1692 гг. Видимо, ему в руки попала одна из книжек саксонца Георга-Адама Шлейссинга (или Шлейссингера), посетившего Россию в 1680-е гг.[128]. Об использовании Невиллем книги Авриля, опубликованной в 1692 г., речь уже шла.
Интересно, что путешествия Авриля оказались единственной из французских Rossica, оказавших воздействие на Невилля. Последние как бы стоят в стороне от основной французской традиции. Ф.Грёнебаум отмечает в связи с этим: «Записки» де ла Невилля содержат еще одно, бросающееся в глаза, противоречие. Их автор, наряду с отмеченными переменами, сохраняет и ту типологию представлений о России, которая дана в относящейся к тому времени французской космографии, склоняющейся в пользу варварства и отрицающей у русских культурность (civilite) и честь (honnetete)»[129]. Мысль историка можно продолжить, тем более, что «Записки о Московии» сами стали тем нормативным памятником, на который опирались последующие французские авторы, обращавшиеся к русской теме.
Если в двух словах суммировать тот непривлекательный образ Московии, который сложился у французского читателя в XVI — XVII вв. в основном под воздействием переводной литературы, то его можно было бы определить как «варварство» московитов — в противоположность «просвещенности» французов[130]. Другое дело, что сама эта «просвещенность» со временем претерпела значительные изменения. Если для знаменитого маркиза де Кюстина это будет французская культура или вся европейская цивилизация, то для Невилля источником собственного превосходства во многом является католицизм[131]. «Религия Московитов греческая, которую можно было бы назвать архисхизматической», — презрительно замечает Невилль[132]. Недоброжелательное внимание к православию — одна из особенностей «Записок о Московии», предопределивших их концепцию.
Нельзя не видеть и другого источника негативного отношения автора «Записок
