Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

Придерживая рукой широкий меч у бедра, он подбежал к шатру и, склонившись, откинул полог.

Навстречу ему, ступая неторопливо и легко, вышел воин в светлом, расстегнутом на груди кафтане.

«Давыдка!» — узнал его Житобуд и попятился. Было: видел он из толпы, как приезжал княжеский милостник к Святославу сватать за сына его красавицу Пребрану...

6

Давыдка с удивлением разглядывал Житобуда. На что уж он был силен, гнул подковы, а этакого детину встречал впервой. Из-под туго стянутой волосяной веревочкой рубахи проступали, словно булыги, накатанные рекой напрягшиеся мускулы, жилы на шее взду лись, держат голову гордо, не дают склониться; разноцветные глаза, налитые злобой, смотрят не мигая.

Старшой, семеня за Давыдкой, выглядывал из-за его плеча. Мужики с опаской рассматривали пленника. Без доспехов, в свободно свисающих до колен белых рубахах, они подходили к костру, щурясь, глазели на Житобуда, покачивали головами. Что греха таить: многие из них хаживали на медведя, но с таким матерым зверем один на один тягаться не доводилось.

— И отколь нанесло нечистого? — дивились одни.

Другие говорили:

— Сказывают, с княжеской печатью.

Княжеская печать озадачила и Давыдку. Да и воины, наехавшие в лесу на Житобуда, божась, уверяли, будто сами слышали, как говорил он о важном поручении. Но ни меха, ни бересты при Житобуде не оказалось (грамотку Святославову зашила его Улейка в рукаве кафтана — сыщи-ка!). «Не отпыхавшись, дерева не срубишь», — рассудил Давыдка и начал разговор свой издалека.

— Вижу крест на тебе, — сказал он. — Зовут меня Давыдкой. А тебя как кличут?

— Житобудом.

— Вот и ладно,— стараясь придать своему голосу еще больше приветливости, подхватил Давыдка.— А уж коль мы с тобой познакомились и зла я тебе не желаю, то будь моим гостем. Эй, мужики! — крикнул он в темноту.— Снимите с Житобуда вервие!

Окрепшим голосом предупредил:

— Вздумаешь бежать — все едино настигну, а, настигнув, вдругорядь не пущу.

— Чего уж бежать-то,— с радостной готовностью согласился Житобуд.— Бежать мне некуды. Поди, вижу, не маленькой.

А сам хитрющими глазами повел из-под мохнатых бровей в чернеющую со всех сторон лесную чащу. Неладно у него под конец пошло, всю дорогу ехал себе в удовольствие, а тут прямо на Всеволодовых людишек наскочил. Вперед наука. Знал ведь: как пересек черниговское порубежье, ухо надо держать востро...

Давыдка взгляд его перехватил, ухмыльнулся, угадав, про что подумал пленник: дай только ногу поставить, а весь-то я и сам влезу.

Воины развязали Житобуда, живо отскочили в стороны.

— Храброй у тебя народ,— недобро пошутил пленник.

— На такого-то разве что с рогатиной,— в тон ему шутливо откликнулся Давыдка,— Садись ближе, вечерять будем.

Житобуд сел на попону, протянул к огню задубевшие, в желтых буграх мозолей, темные от въевшейся пыли руки. Костер высвечивал его бороду, набрякшие веки, блестящий от пота бронзовый лоб.

Сокалчий принес на медном блюде пышущее паром мясо и хлеб. Острым ножом Давыдка разрубил мясо на две равные части, половину протянул Житобуду, половину взял сам. Чавкая, перемалывая крепкими белыми зубами хрящики, облизывал лоснящиеся от жира пальцы, неторопливо рассказывал:

— Мы ведь тоже в лесах не по своей охоте. Призвал нынче князь, велел в дозор идти. Сон, говорит, мне такой приснился, будто к Роману гости, да через наш двор. Не гоже-де нам гостей отпускать без подарков. Роман наш брат, и мы ему не враги...

Закашлялся Житобуд, поперхнулся куском горячего мяса. Давыдка сочувственно спросил:

— Аль суха ложка горло дерет? Да как же это я не догадался!

И отругал сокалчего:

— Чего ж это ты, кривое твое рыло, гостя встречаешь, а про меды забыл? Аль бочки пересохли, аль полопались лады?!

Сокалчий икнул, вздрогнул толстым и мягким, словно студень, брюхом и тотчас же растворился в темноте за костром. Издалека послышались его свирепые крики, и тотчас же в кругу света, падающего от костра, появились два молодых воина; один из них нес большую деревянную братину, а другой — серебряные чары. Молча поставили все это на ковер перед Давыдкой и удалились.

Давыдка не спеша разлил по чарам мед, отпил из своей глоток, подмигнул и продолжал, не спуская с Житобуда внимательных глаз:

— Вот и рассудили мы: коли не оповестили нас гости желанные о прибытии, так только от своей скромности. Но ведь и нам не гоже отступать от дедовского обычая. Чай, половцы и те гостей с почетом принимают, а мы ведь христиане.

Все понял Житобуд: не случайно столкнулся он с воинами на лесной дороге. Ждали его, расставив силки. В силки-то те расставленные он и угодил. А Давыдка только потешался над ним. Видел он Святославову печать — теперь ни за что не отвертеться.

— Ешь, ешь, Житобуд. Ешь да правду сказывай: уж не встречал ли ты кого путем?

А у самого глаза так и стригут. Растерялся Житобуд, возьми да и сбрехни:

— Правда твоя, Давыдка. Знать, медок просветлил: видел я человека на переправе. Коня он поил, а сам по сторонам поглядывал.

— Не,— тряхнул кудлатой головой Давыдка.— По сторонам только тати поглядывают. А гости князя Романа едут с печатью, им бояться некого...

Отложил кусок недоеденного мяса Житобуд, уставился на Давыдку налитыми бешеной кровью глазами:

— В простых сердцах бог почивает. Почто взял — знаю, почто есть усадил — тоже знаю. А вот почто душу тревожишь, того никак не пойму.

— Дурак ты, Житобуд, сам себя и выдал,— засмеялся Давыдка.— Гость мой желанный ты и есть. А послан ты Святославом к Роману. Вроде бы никто про то и не слышал, а мышка донесла. Ежели нынче не скажешь, с каким словом отрядил тебя Святослав, во Владимире все равно заговоришь. Не гляди, что силен, мы и не таких бирали...

Сказал так и с доброй улыбкой отхлебнул из чары медку. Глянул Житобуд в кроткие глаза Давыдки, глянул на его красные и мягкие губы — и последнее свое слово, что уж было в горле, выговорить не сумел. Только вытянул шею, подергал кадыком и задрожал. Выть тебе волком за твою овечью простоту. Просил он у Онофрия княжеской милости, вот и допросился. Сидеть бы ему возле своей Улейки, слушать, как она его поругивает, да попивать холодную брагу — не этот кислый мед.

— Вольно и черту в своем болоте орать,— сказал он и ударил Давыдку кулаком по голове.

Икнул Давыдка и повалился наземь. Недопитый мед так и брызнул у него изо рта.

А Житобуд в один миг перемахнул через костер, свалил сокалчего, сорвал с привязи коня — и напролом

через кустарник, через лес, через низины и взлобки погнал его куда глаза глядят.

Наутро, уж и не веря, что цел и жив, выехал к Рязани.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

— Ты что же это, нечестивец,— кричал игумен Поликарп, яростно стуча посохом,— все стены монастыря исписал мирскими ликами?! Святую обитель осквернил?! Порочных блудниц возвел в райские кущи?!

Зихно-богомаз попятился к выходу, споткнулся на пороге — упал бы, если бы не подхватили стоявшие позади молчаливые чернецы.

В горле у Поликарпа булькало и клокотало. Глаза игумена закатились, впалые щеки еще больше запали — лицо его стало сухим и желтым, как старый пергаментный лист.

Чернецы заломили богомазу руки, пыхтя и ругаясь, взбадривая пинками, поволокли его по монастырскому двору в поруб. Откинули решетку, наградили еще парой пинков и сбросили вниз. Поставили решетку на место, сплюнули и ушли, не проронив ни слова.