Северное сияние - Мария Марич

— И еще? — снова резко спросил он.

— И еще, — хмурясь, отвечал князь Федор, — не перевелись в ней углы, где собираются либералисты, чтобы совместно побредить о разного рода «высоких материях». Вот и твои сынки, — повернулся он к Муравьеву-Апостолу, — кажется, чего им не хватает? Чины, знатность, блистательная карьера. А намедни послушал я их разговоры с другими молодыми людьми, тоже достойнейших фамилий. Все какие-то «билли о правах» да палаты представителей от народа прожектируют: «Нашим бы мужикам да этакие билли».

Старик Муравьев строго посмотрел на князя Федора:

— Подобных мыслей я от своих сынов не слыхал.

Но князь Федор, не обратив внимания на эти слова, продолжал:

— А я не стерпел да напрямик им и заявил: «Мало еще наших смердов били, чтобы для них билли прожектировать. В стране полатей палаты, говорю, ни к чему…» — Князь Федор поманил лакея и, взяв у него с подноса бокал с вином, залпом выпил.

— Недурно играете словами, ваше сиятельство, — язвительно улыбнулся Пушкин. — Однако ж и тут проигрыш возможен.

Лопухин перетасовал карты и поспешно спросил:

— Прикажете еще одну партию, князь?

— Уж и не знаю, играть ли. От подобных разговоров у меня каждый нерв в дрожание приходит. Вот проиграюсь по твоей милости в пух и прах, — неожиданно обратился он к Пушкину, — так смотри, как бы тебе не пришлось меня кормить… Подай-ка вина, — остановил он проходящего мимо лакея и снова осушил бокал.

— Кормить бы еще не беда, — иронически ответил Пушкин, — а вот поить накладно будет.

Партнеры князя расхохотались.

— Не смеяться надо, судари мои, — совсем рассердился он. — Разве не прискорбно видеть такое неуважение и к сану и к летам?! У наших доморощенных литераторов появилась, эдакая что ни на есть модная манера развязно изъясняться. Недавно попался мне под руку журналишко один с каким-то претенциозным названием. Прочел я в нем статейку некоего господина филозофа. Батюшки мои, что за тон! Что за выражения! Прочел я ее раз, другой — и, parole d'honneur note 7 ничего в голове не осталось.

— Так, быть может, князь, философ не на такую голову рассчитывал? — холодно спросил Пушкин.

Игроки едва удержались от смеха.

Киязь Федор швырнул карты:

— Нет, это уж чересчур! Я сам любитель острого словца, но это уж…

— За эту самую статью, ваше сиятельство, — поспешил вмешаться один из игроков, — журнал тот закрыт, и господа умствующие сочинители и предерзостные писаки вряд ли будут иметь в дальнейшем возможность распространять в народе свои мысли…

— И давно пора, давно пора… — раздались голоса других партнеров.

Князь Ухтомский еще раз повернул к Пушкину свою круглую голову на малиновой шее:

— A propos note 8, господин сочинитель, ты нынче по какому департаменту числишься?

— Я числюсь по России, — раздельно произнес Пушкин и, круто повернувшись, скрылся за колоннами.

— Слыхали? А позу видали? — возмущенно спросил князь Федор.

— Они все после войны по-наполеоновски руки складывать выучились, — спокойно проговорил Муравьев-Апостол.

— Ну, твоему Сергею и подражать не надо, — сказал князь Федор. — Удивительно он на Наполеона похож, особливо в профиль. Мне рассказывали, что Наполеон увидел однажды в Париже твоего Сергея, когда он еще отроком был, и спрашивает: «Qui dirajt, que ce n'est pas mon fils?» note 9

Муравьев-Апостол глубоко вздохнул и стал медленно тасовать карты.

Князь заметил, что старик расстроен, и, желая рассеять его, прибавил:

— Я твоих сынов люблю. Боюсь только, как бы пылкость характера не повредила им. А к дочери, я слышал, Алексей Капнист сватается.

— Как объявим свадьбу, милости просим, — холодно ответил Муравьев-Апостол и снова, глубоко вздохнув, стал сдавать атласные карты…

За колоннами двигались пары. Звуки французской музыки сливались с французской речью и ароматом французских духов…

Князь Федор потер темные мешки под глазами и, дожидаясь, хода Лопухина, принялся разглядывать танцующих.

Одна пара остановилась в простенке у большого зеркала. В молоденькой белокурой девушке князь сразу узнал дочь генерала Раевского — Елену. Ее кавалер, невысокого роста, смуглый полковник лет за тридцать, взял для нее с подноса лимонаду. Елена поправила украшающую корсаж ее платья гирляндку резеды и взяла бокал.

Отпивая маленькими глотками, она с очень серьезным видом слушала, что говорил ей полковник. Когда она поднимала на него строгие голубые глаза, мужественное лицо полковника светлело.

Ухтомский напряженно морщил лоб, стараясь вспомнить, где он видел этого полковника.

— Милый мой, — наконец, обратился он к Лопухину, — погляди-ка — вон там, у межоконного зеркала, черномазый этот крепыш в полковничьем мундире, — не из витгенштейновских ли адъютантов? Сдается мне, что я встречал его в штабе Второй армии…

— Он и есть, — оторвав взгляд от карт, ответил Лопухин. — Полковник Пестель. У нас в Петербурге болтают, что он из Витгенштейна делает все, что ему заблагорассудится. Сам главнокомандующий и начальник штаба без ума от Пестеля. На обеде у Киселева Витгенштейн так и выразился: «Пестель, говорит, везде будет на месте: и на посту министра и в командовании армией».

Лопухин снова уставился в карты.

— С тобою, батюшка, играть нет возможности, — раздраженно проговорил старик Муравьев-Апостол, — над каждым ходом по часу думаешь.

Князь Федор все так же пристально смотрел в сторону Пестеля.

— Я его родителей знавал, — опять заговорил он. — Маменька не то из прибалтийских немочек, не то чухоночка, все книги читала. А отец, Иван Борисыч, крепкий был человек. Помню, рассказывал мне как-то Сперанский, как старик Пестель одного вольнодумца проучил. Вздумал тот жаловаться Ивану Борисычу, бывшему в то время в должности сибирского генерал-губернатора, что его-де предшественником, начальником губернии, велено было ему покинуть Сибирь и была выдана ему подорожная, чтобы его нигде не держали более двух-трех дней. Так что ж, вы полагали бы, придумал Иван Борисыч?

Лопухин сделал, наконец, ход и выжидательно смотрел на князя.

Тот вдруг затрясся в смехе:

— Взял Иван Борисыч, да и начертал на этой подорожной: «Из Сибири голубчика этого не выпускать». Так он и носился вечным странником — не более трех дней на одном месте и все в пределах сибирских. Шутник был Иван Борисович. И к тому же чудак-человек: какие доходные посты занимал, а состояние нажить не сумел. Сынов в лучшие полки определил, а должных к тому средств им не дал. А этот сынок, говорят, тоже с папенькиным характером.

— Иван Матвеич его хорошо знает, — сказал Лопухин. — Сына его, Сергея, Пестель первый друг и приятель.

— Павел Иванович редчайшего ума человек, — проговорил Муравьев-Апостол, разбирая карты. — И Сережа мой его точно уважает.

— Еще бы! Противу правительства недовольства высказывать да умничать не в меру Сергей твой тоже горазд.

При этих его словах лысина и уши старика Муравьева-Апостола стали медленно багроветь.

— Беда с ними, — поспешил добавить примирительным тоном князь.

Но Муравьев-Апостол поднял потемневшие глаза:

— Что ты, ваше сиятельство, мелешь? Умничают да умничают сыны мои. Эк, подумаешь, чем корить вздумал! А вы, господа, слышали, как братец и воспитанник князь Федора отличился? — громко спросил он.

К его словам прислушивались и за другими столами.

— В бытность мою послом в вольном городе Гамбурге является ко мне братец его сиятельства прямо из Гатчины. Паричок пудреный, косица, как собачий хвостик, так и виляет. И просит незамедлительно представить его гамбургскому королю и вместе с тем дать знать на съезжую, что высеченный им крепостной его человек бежал. Я ему говорю: «Господин поручик, в Гамбурге ни короля, ни съезжей не имеется». А он вздернул нос с эдаким презрением: «Хорош, говорит, город, где нет ни короля, ни съезжей…»

Последние слова Муравьева были покрыты общим смехом. Князь Федор, записывая свой ремиз, так нажал мелок, что тот рассыпался на мелкие части.

— Еще партию? — предложил Лопухин.

— Разве что последнюю, — согласился князь. — Нынче мне решительно не везет.

Взяв новую колоду атласных карт, он принялся усердно тасовать их.

— Есть, ваше сиятельство, такие люди, — заговорил Лопухин, — которые роковою силой предопределены к проигрышу. К примеру, ваш покорный слуга. Из ста игр — в девяносто девяти в ремизе. Подчас мне сдается, что начни я играть сам с собой — и то найду способ проиграться. Уж сколько раз давал я себе зарок не брать карт в руки! Ан, глядишь, и снова за зеленым полем.

— И это уж до смерти, — убежденно сказал один из игроков.

— Покойный мой дядюшка, граф Зубов, — продолжал Лопухин, — проиграв в одну ночь состояние, коего хватило бы на век всему его мотовскому потомству, дал императрице Екатерине нерушимую клятву никогда даже не прикасаться к картам.