Идальго Иосиф - Виктор Зонис

Они жили бедно. Мириам была седьмым, самым младшим и любимым ребенком в семье Илиазара Эштеля – десятника на оливковых плантациях богатого помещика – дона Кристобаля Писарро. Спустя неделю, когда прекрасный и неземной образ незнакомца превратился в утратившее реальные черты сказочное воспоминание, когда запах, мужской и сильный, перестал слышаться Мириам по ночам, – у худой ограды их старого дома послышался мерный стук лошадиных копыт…

Свадьбу, многолюдную и веселую, сыграли через месяц. Мириам казалось, что это сон. Она вдруг стала самой важной персоной на целом свете. Как манна небесная, на нее посыпались прекрасные подарки – вещи, о существовании которых она даже не догадывалась: драгоценности, золотая и серебряная посуда, прекрасная одежда и греческие вазы. А потом, потом был ее солнце и бог! Он целовал ее медленно и нежно, почти не касаясь, а задевая, как мягкий ветерок, своими нежными губами; изучал, познавая вместе с замирающей от ужаса и желания Мириам ее тело и… не трогал.

И только через несколько дней, когда Мириам, привыкшая к присутствию мужской плоти, перестала дрожать и покрываться мелкими пупырышками, вошел в нее медленно и нежно, сделав Мириам взрослой и счастливой. Он был и оставался для нее богом. Единственным, что омрачало ее сказочную жизнь, было отсутствие наследника и продолжателя рода, которого она всеми фибрами души мечтала подарить Иосифу.

Глава 7

Иосиф шел по центральной улице еврейского поселения, которое, как и многие другие, спустя много лет, было названо одним очень емким, обидным и страшным словом – гетто. Лето было в разгаре. В Испании в это время трава уже начинала желтеть, сохнуть, сворачиваться трубочкой, пряча от требовательного солнца остатки сэкономленной от последнего дождя влаги.

Здесь все было по-другому: яркие, налитые частыми дождями краски цветов и листьев приятно радовали глаз; трава – сочная и густая, пружиня, сгибалась под башмаками, чтобы спустя мгновение снова гордо выпрямившись – продолжать жить.

«Вот так и я пытаюсь выпрямиться после каждого удара, – подумал Иосиф, внимательно разглядывая травинки под ногами. – Только краски уже не те, а привычки заменили желания»…

Иосиф решил пройтись пешком. Сегодня будет очень важное заседание, и ему хотелось еще раз все обдумать. В гетто уже было построено семь-восемь десятков жилых домов, синагога, школа, присутственное собрание, несколько лавок и мастерских. В воздухе стоял запах свежей краски и штукатурки. Это уже был маленький городок, отгороженный от большого и чужого мира каменной стеной.

В Присутственном собрании Иосифа уже ждали. Он быстро, ни на кого не глядя, прошел через набитую людьми приемную и вошел в комнату. За круглым столом, каждый на своем месте, оживленно разговаривая, сидели члены правления общиной: Симон Маккавей – судья и «правая рука» Иосифа; Илиазар бен Шитрит – казначей общины; ребе Авраам Коэн (старый Гершель умер, так и не дождавшись тепла); и братья Исаак и Авигдор Менаши – строители. Отдельно, за маленьким столиком, сидел писарь и посыльный – Перель.

Иосиф небрежно кивнул присутствующим и занял место за столом. Сегодняшнее заседание было внеочередным, и повод был самый серьезный.

Строительство остановилось. Лес, камень, пенька и другие стройматериалы, давно сваленные большими кучами у ворот поселения, были до сих пор не оплачены, хотя давно прошли все мыслимые и немыслимые сроки. Большая часть людей по-прежнему жила в бараках, с завистью глядя на счастливчиков, уже обретших собственное жилье. В поселении уже давно назревал конфликт, масштабы и последствия которого выглядели пугающими и непредсказуемыми.

В самом начале все казалось простым и понятным: было кому и из чего строить; с первыми теплыми днями городок стал расти, как тесто на дрожжах, и, вместе с ним, так же быстро, стали расти долги. Люди не спешили развязывать кошельки, у многих, как оказалось, денег не было вообще. Самым серьезным (хотя что могло быть серьезней) было то, что, несмотря на строгое распоряжение герцога, деньги в казну были внесены чуть больше, чем наполовину. Только благодаря полному хаосу, царившему в финансовых делах герцогства, это давало отсрочку, грозя в любой момент разразиться скандалом.

– Сколько денег удалось собрать за эту неделю? – спросил Иосиф, в упор глядя на бен Шитрита.

Тот, обложенный записями, не глядя в них, произнес:

– Стыдно сказать, – меньше двух с половиной тысяч.

Иосиф, словно ожидая такого ответа, мгновенно взвился. Он стукнул кулаком по столу и закричал: – Тебе стыдно сказать? Тебе должно быть стыдно жить! Почему так мало? Только на погашение просроченных счетов за стройматериалы – Иосиф заглянул в услужливо положенный перед ним писарем лист бумаги – нам нужно двенадцать тысяч. Две-над-цать, а не две! И если ты не умеешь заставить платить людей, будешь платить сам. За все сам будешь платить! – раздельно, по слогам сказал Иосиф.

Бен Шитрит, красный, как переспелый арбуз, набычившись, смотрел в окно.

– Легко говорить. Где я возьму деньги? – Он вопросительно посмотрел на присутствующих, словно ища поддержки. – Люди отказываются покидать бараки. Наших сборщиков вчера побили камнями. У людей нет денег, и они ждут, чтобы им построили жилье в долг; они готовы подписать любые расписки, и их можно понять. Чтобы иметь деньги, их нужно сначала заработать. А где? Где заработать гончару, если у него нет мастерской? Как заработать ювелиру, если люди забыли об украшениях? Немцы не возьмут их на работу – они сами едва сводят концы с концами. Все, что у людей было, – проедено за зиму, – закончил бен Шитрит, с вызовом глядя на Иосифа.

– Это все? – Иосиф окинул взглядом собрание. – Кто еще хочет что-нибудь сказать?

Все понуро молчали, избегая встречаться с Иосифом взглядом. Лишь один писарь, закусив от старания губу, усердно скрипя пером, строчил без остановки.

– Так, понятно, – на всех пятерых уважаемых членов правления нет ни одной, даже никчемной мысли. Хороши помощники! – Иосиф, раскачиваясь на стуле, презрительно и зло смотрел на окружающих. – Хорошо, будет так. – Он обернулся к по-собачьи преданно смотрящему на него писарю, – к субботе собрать не менее десяти тысяч. – Иосиф жестом остановил вскочившего со стула бен Шитрита. – Деньги взять у зажиточных членов общины – строго поименно, даже если они уже сполна расплатились. – Иосиф стал называть по памяти имена людей, и сумму, которую следовало получить с каждого.

– Всем выдать расписки, – каждую подпишу лично. Не захотят отдавать – отобрать силой – посмотрел на нехотя кивнувшего Симона Маккавея. – Это – первое. Второе – заплатить сполна и немедленно строителям, и отказаться впредь от их помощи. У нищих – слуг нет! Будем строить сами. Наши люди вдоволь насмотрелись и кое-чему уже научились. Хватит им отсиживаться в бараках и рвать на себе волосы. Всех, в том числе и женщин, начиная с завтрашнего дня – ежедневно выгонять на строительство – даже тех, чьи дома уже построены.

– А что делать с теми, кто откажется? – спросил Маккавей тоном, говорящим о несогласии с Иосифом.

– А тем, кто не согласен, выдать из казны по двадцать гульденов и в течение суток вышвырнуть из поселения. Пусть ищут дармовую жизнь в другом месте.

– И последнее. – У Иосифа пересохло в горле, и он отхлебнул глоток воды из стакана, – немедленно начать разбирать бараки. Только так они поймут, что по-другому не будет.

– «Казни египетские!»[10] – Симон Маккавей, как ужаленный, вскочил со стула, размахивая руками и заикаясь от волнения.

– Что ты ннне-сешь, Иосиф? Выгнать на улицу больше тысячи ччче-ловек? Оставить стариков и детей без крыши над головой? Да они нас просто разорвут на куски!

Иосиф, белый, как молоко, в упор глядя на Маккавея, ответил:

– Не разорвут. А если и разорвут нас с вами, это будет гораздо лучше, чем нас всех, всех без исключения, разорвут на куски немцы – за то, что мы не оплатили счета и налоги. Или вы уже забыли о погромах, о вырезанных до последнего младенца еврейских поселениях, – уничтоженных по гораздо менее значимым поводам, чем наш, сегодняшний?

Он посмотрел на притихшее собрание, на секунду задумался и произнес тихо и мягко: – Я понимаю, что это чрезвычайные меры, но это единственное, что может спасти нас всех от катастрофы. Забудьте о сомнениях и жалости: этот узел уже нельзя развязать – его нужно разрубить. И это, к сожалению, придется сделать нам с вами. Иначе, если то, что происходит сегодня, выйдет за этот забор наружу, – нам всем конец! И вам, и мне, и им – Иосиф кивнул головой в неопределенность. Он встал из-за стола, подошел к окну и, глядя в яркий, летний день устало и безразлично сказал:

– А тебе, Симон, и вам всем, сомневаться нечего – за все отвечу я.

Глава 8

Лестница круто уходила вниз, в темноту. Редкие факелы, развешанные на мощных стенах по обе стороны, не освещали, а только обрисовывали влажные и скользкие ступени. Мириам, пытаясь отвлечь себя от панического страха, считала шаги, ведущие ее, казалось, прямо в преисподнюю. Дышать становилось тяжело. Жадно раздувая ноздри, она втягивала в себя воздух – спертый, густо насыщенный дымом и плесенью. Наконец ступени закончились. Черный мужчина-карлик, с необычайно широкими для его роста плечами, остановился и сделал рукой предупреждающий жест. Мириам замерла, широко, до боли раскрыв глаза, пытаясь хоть что-то увидеть в кромешной темноте. Она не увидела, скорее угадала, что ступени закончились и они стояли перед каким-то препятствием. Здесь, в абсолютном мраке каменного колодца, чувства обострились до предела. Прежняя жизнь казалась ясной и суетной, просчитанной и взвешенной. Где-то там, наверху, осталось все привычное, кем-то подаренное и узаконенное, веселое или грустное – но предсказуемое и не страшное; где-то там, наверху, остались воздух и жизнь, слуги и солнце. Где-то там, наверху, осталась она – Мириам – молодая и счастливая, почти счастливая…