Мне 40 лет - Мария Арбатова

Потом его положили на стол, одели в костюм, причесали. Пришли какие-то люди. Мама оставила меня в той же комнате на ночь. Мы сидели втроём с её подругой. Они разговаривали. А я смотрела, не изменится ли у него выражение лица, не встанет ли он, не засмеётся, потому что больше некому сказать, что всё это розыгрыш. От напряжения у меня заболели глаза. И тогда я начала прислушиваться — может быть, он что-то скажет, совсем тихо, так, чтобы услышала только я. Я знала, что покойники холодные, но я не могла подойти к нему и дотронуться, как будто между нами стояло стекло.

Какие-то соседки заходили, что-то спрашивали, хозяйственно поправляли лацкан пиджака. Как будто он разрешил им до себя дотрагиваться. Утром появилась толпа офицеров, они суетились, важным шёпотом обсуждали совершенно неважные вещи. Мне велели надеть чёрное, но у меня не было ничего чёрного, и я надела форму. Десять надутых полковников никак не могли развернуть гроб в коридоре. Военный оркестр яростно играл Шопена, папины медали, с которыми я в детстве играла, несли на бархатных подушечках. Ружейная пальба и незнакомые, сюсюкающие со мной люди. Какие-то дядьки, долго распинающиеся о его достоинствах. Меня толкают в плечо и строго говорят: «Пойди, попрощайся! Надо поцеловать! Иди скорее, сейчас будут заколачивать! Слышишь? Что ты стоишь?».

Я так ненавижу всех, что даже почти не плачу. Кто эти люди? Чего они припёрлись? Стучит молоток. Они засыпают моего папу землёй в этом дурацком ящике. Моего папу, который вчера гладил меня по голове большой нежной ладонью… Я слышу узкое слово «сирота». Кто сирота? Мне совершенно необходимо пожаловаться ему на всё, но они засыпали его землёй и какой-то маскарадно-похоронной дрянью. Всё. Теперь они едут к нам домой пить и жрать. Без него.

Маму уже увезли на какой-то машине. Я отстаю, едва не теряюсь. Никто, кроме отца, не знает, что мне трудно быстро идти по глубокому снегу. Я бегу за толпой по Востряковскому кладбищу, надрывая сустав, перепрыгивая через могилы, которых очень боюсь. Слёзы замерзают дорожками на полосатом интернатском пальто, выданном на вырост. Я понимаю, что осталась совсем одна.

Конечно, у меня мама и брат… Но, мама, оставляющая десятилетнюю интернатскую девочку, на глазах которой умер отец, на всю ночь в комнате с его телом… И брат с проблемами переходного возраста…

Я мечусь по квартире. Мне не хватает папы, его тепла, разговоров с ним, ощущения защищённости оттого, что он дома. Я открываю шкаф, в котором висят его вещи, листаю книги с его пометками, смотрю в зеркало и ищу его черты на своём лице. Я не понимаю, как он мог уйти от меня, как он мог меня бросить? Он ведь знает, что я больше никому не нужна! Я ищу на улице похожую походку, похожий костюм, похожий силуэт, похожую интонацию. Всю взрослую жизнь я буду искать мужчин, похожих на него.

Глава 4

ПАПА

Мой отец Иван Гаврилович Гаврилин — одна из загадочнейших фигур. Он умер на моих глазах. Я очень похожа на него. Образ сильно замусорен легендами мамы, безуспешно пытавшейся перенести родительскую модель семьи на иное время, иные обстоятельства и иное соотношение опыта и интеллекта внутри супругов.

Папина биография в каком-то смысле чёткая реализация в эпохе, а не мимо неё. Родился в 1910 году в деревне Кудашево Рязанской области. Про его отца, моего деда Гаврила, кое-что понятно, про его мать, мою бабушку Наталью, не понятно ничего. Она умерла, унеся с собой истории, с помощью которых внучки перекачивают из бабушек информацию о предках и жизненные навыки. Женская культура в нашей малоцивилизованной стране — культура преимущественно устная. Из-за взаимной нетерпимости отцов и детей она, обычно, передаётся через поколение.

Биография обокрала меня в этом смысле и как очень позднего ребёнка, и как дочь амбициозной женщины, не сумевшей сохранить родственные связи ни с одной, ни с другой стороны. Я выросла без дедушек и бабушек, без тёть и дядь, без двоюродных сестёр и братьев. Это вынуждает меня разгадывать образы предков как кроссворды.

Женские биографии, подобные истории жизни бабки Натальи, не остаются ни в письмах, ни в дневниках, ни в трудовых книжках. Она была редкой красавицей, и отец рассказывал, как, уже будучи молодым мужчиной, привёз её в Москву и был удивлён, что на неё оглядывались на улице. Несмотря на одиннадцать детей, шесть из которых не дожили до школьного возраста, несмотря на нелёгкую работу по хозяйству, пока дед не стал номенклатурой, — она сохраняла поразительную красоту.

Интересно, что в автобиографии дед Гаврил, возмущаясь гибелью солдат по вине плохого командования, не писал о собственных умерших детях. Погибших солдат он считал большей принадлежностью своей «мужской» биографии, чем собственных детей. Отсутствие санпунктов у солдат невероятно возмущало его офицерское достоинство, но дети и женщины ещё не были фигурами, права которых, в том числе и на жизнь, ему пришло бы в голову обсуждать.

Мой отец рос старшеньким в благополучной деревенской семье. В 10 лет стал атеистом своеобразным способом. Видимо, его замучили молитвами, и он решился на следственный эксперимент: начал подбрасывать икону к потолку, полагая, что если бог есть, он непременно вмешается. Дед Гаврил тоже со временем стал атеистом и даже не крестил младшую дочь.

Мой папа практически жил без отца, служившего то царю, то революции, то возрождению страны; и, как старший сын, сформировался в качестве семейного лидера. Предполагаю, что жёсткий и патриархальный дед Гаврил начал обламывать сына, но слишком поздно. Соперничество было серьёзным. В шестнадцать лет, закончив профшколу, папа забрался на чердак с книжками и занимался сутками. Носившая туда еду бабка Наталья боялась, что сын сойдёт с ума от учёности, а дед злился, что тот удумал какую-то «журналистику» против его требований учиться «по технической части».

Однако терпение у моего отца было в деда: он поехал в Москву с деревянным сундучком, набитым книгами, и поступил в МГУ. Дед Гаврил, привыкший чувствовать себя во всём первым, несмотря на возраст, тут же поступил на заочное отделение финансовой академии.

Факультет, на котором учился мой отец, превратился в знаменитое ИФЛИ (Институт философии и литературы). Первая жена отца — Валентина Крайнова — была его однокурсницей. Отец учился на историческом отделении, она — на философском. В 1932 году, после получения диплома, папа остался работать в том же институте, а через год перешёл редактором плакатов в издательство «Изобразительное искусство». В 1934-м стал замом главного редактора молодёжного вещания Радиокомитета, где работал с Левитаном. В 1935-м заведовал отделом литературы в журнале «Смена». Писал стихи, однажды показал их поэту Суркову, Сурков ему это дело отсоветовал. В честные намерения Суркова не верю, но думаю, что Пастернаком мой папа тоже не был.