Амандина - Марлена де Блази

— Не глупо.

— У вас есть ваш собственный отец?

— Один раз был, но он, он давно стал жить на небесах. Ты знаешь, с Богом.

Мягкий дождь стучал по камням под навесом над окнами прачечной. Внутри Амандина сидела с Филиппом в старом шезлонге среди запаха мыла и пара. Мария-Альберта шептала над четками, отжимая белье.

— А мама у вас есть, отец?

— Да. Да, есть. Была. Она тоже ушла на небеса. У меня была и бабушка.

— Тоже на небесах?

— Да.

— На что она была похожа? Ваша бабушка.

— Ты имеешь в виду, как она выглядела?

— Да.

— Она была полная, или так казалось, потому что мне было едва восемь, когда она ушла. Да, я бы сказал, что она была полная. Она всегда сладко пахла. Она носила желтое платье с красными розами по подолу. А по воскресеньям она надевала коричневое платье, очень мягкое. И коричневую шляпку, я думаю. И она любила целовать меня, она всегда целовала меня. Четыре раза, чмок-чмок. Так же, как Соланж целует тебя.

— Правая щечка, левая щечка, правая щечка, губки.

— Да, так. Посмотри вон туда, видишь, как ручей выглядит в дождь? Вот так выглядели ее волосы, едва отливающие голубизной, как тонкий синий шелк, и они лежали волнами, как вода в ручье.

— Мне бы пошли голубые волосы.

— Возможно, когда-нибудь так и будет.

— Я бы хотела, чтобы вы были моим собственным отцом.

Слезы появились в морщинах на его щеках, и Филипп сказал:

— Это и мое желание.

— И ваше?

— Да. И мое.

— Хорошо.

— На самом деле, перед Богом и ангелами, прямо сейчас, прямо здесь, я признаю тебя моим ребенком.

— Я признаю вас моим отцом. Перед Богом и ангелами. Это действительно так?

— Абсолютно так.

— Это не так. Я знаю, что это не так, но я думаю, что это правда. Между нами, это правда.

— Между нами, Богом и ангелами. Может быть, это так же верно, как то, что «все может быть».

— Может быть. Я люблю вас, отец.

Глава 13

Епископ Фабрис чаще, чем это было заведено ранее, стал навещать монастырь. Мотивом якобы являлось то, что Филипп, казалось ему, сейчас менее склонен посещать его в курии в Монпелье; правда, епископ избегал компании своего старого друга, но, возможно, возникла еще одна причина изменения его обычного поведения.

Его высокопреосвященство прибыл в монастырь без предварительного уведомления как раз перед всенощной, помолился вместе с сестрами, а затем в гостиной пообедал наедине с Филиппом, и смех школьниц был слышен из-за закрытой двери, сливаясь со звуками домашнего хозяйства. Дом отвечал на его присутствие тем, что сестры и даже Паула испытывали прилив энергии и что-то щебетали, проскальзывая мимо двери, за которой сейчас обедали их кумиры.

Фабрис часто приезжал пораньше днем, иногда сразу после ланча, в сапогах под фиолетовой сутаной, и спускался вместе с Филиппом вниз в чайную, где оба садились на шатающиеся деревянные стулья за небольшой стол, откупоривали бутылки с прекрасным выдержанным соком, дегустировали его и плевались, сколько их душе было угодно, в глубокую урну из терракоты со старинной литой крышкой, строгали зернистый сыр, Филипп долбил сыр в крошки, передавая их Фабрису на лезвии штопора. Усталые львы скучали в своем логове.

Епископ всегда хотел увидеть Амандину, наклонялся благословить ее, сажал ненадолго на колени, отмечал, как она выросла, какая она красивая, как она читает молитвы. Вежливая и послушная, Амандина терпела, выполняла его пожелания и поглядывала — сразу или позже — через плечо на Филиппа. Когда ее отпускали с колен епископа, с мягкого княжеского одеяния, бежала спасаться — в объятия Филиппа, и Фабрис долго глядел на эту пару, слушая их болтовню с полуулыбкой на отвислых старческих губах.

Однажды в его утренний визит Паула — всегда добивавшаяся большего внимания, чем он хотел ей уделить — потребовала личной аудиенции Фабриса.

— Конечно, Паула. В полдень, когда все в доме будут отдыхать. Прогулка в саду? Это тебе понравится, Паула?

Она услышала иронию в его голосе, поняла, чего он не досказал. Это означало, если тебе хоть что-то может нравиться. Она вернулась в свои покои освежиться. Умыла лицо лавандовым мылом, растерла щеки полотенцем. Терла так энергично, чтобы высушить их или чтобы добавить им краски? Почистила зубы, держа полотенце над крахмальным воротником, жесткие белые крылья ее головного убора скачкообразно двигались вместе с ней. Еще раз прижала полотенце ко рту. Нет зеркала, чтобы посмотреть на себя.

Она начала:

— Я хочу узнать, как она, как этот ребенок оказался под твоим покровительством. И под моим. В течение пяти лет я послушно молчала, терпела. Разве я не заслужила право знать?

— Здесь нечего больше узнавать, Паула. Ничего, что могло бы сложить в единую строку все части этой истории. Слуга Церкви, старый друг сказал мне, что есть ребенок, нуждающийся в убежище. Такие вещи случаются все время, и эти запросы большей частью обращены к духовенству для оказания внеочередной услуги.

— Платной услуги, конечно.

— Способы оплаты бывают разные.

— Этот друг. Он не француз.

— Нет. Он не был французом. Но что из этого?

— Прошедшее время. Он умер?

— Да. Но то, что он не француз и уже умер, не является решающим фактором.

— Девочка тоже не француженка?

— Почему это тебя волнует, Паула? Для наших намерений и целей она вполне француженка. Но даже если нет, какое это имеет значение?

— Соланж. Она пришла поговорить со мной…

— Я знаю. Соланж говорила с Филиппом, а Филипп говорил со мной. С ее разрешения, конечно. Я знаю, что Амандина верила, что ты ее мама. Я знаю, что Соланж ей рассказала. Так или иначе, я в курсе того, как Соланж продолжит объяснения Амандине, и я уважаю ее решение. Она значительно больше, чем няня, она обеспечивает защиту девочке. И если есть кто-то, кто имеет право решать этот вопрос, то это право принадлежит Соланж. И если твой следующий вопрос будет о женщине, которая привезла ребенка к тебе…

— Она не от тебя, это не твое потомство? Амандина.

Сначала Фабрис не понял вопрос Паулы и попросил ее повторить, но потом до него дошло. Повернувшись, чтобы взглянуть на нее, он смеялся до слез.

— Ах, дорогая, милая Паула, ты мне льстишь. В семьдесят семь, ты представляешь себе, я бы хотел ребенка?

— Тебе исполнилось тогда семьдесят один или около того…

Он смеялся, не останавливаясь, и он говорил между всхлипами:

— Ты так же ревнива, как была в моей молодости или в твоей, ты такая же собственница и так же злопамятна. Ох, Паула, какой восхитительной женой ты могла бы быть для какого-нибудь мужчины. Нет, она не мой ребенок.

Оба замолчали. Фабрис искал под сутаной носовой платок, Паула нашла свой раньше и протянула ему. Вытирая слезящиеся глаза и губы сатира, он сказал:

— Знаешь, мы были созданы, чтобы вместе дожить до смерти старой супружеской парой, но ты хотела от меня большего, чем дать мне идти моей дорогой. Знаешь, оставь меня в покое до тех пор, пока ты не перестанешь хотеть от меня того, что я не могу дать. Такая чудная игра.

— Я поддерживаю ее.

Она смотрела на него и улыбалась, по-настоящему улыбалась. Запрокинула голову и смеялась, как когда-то раньше, как не позволяла себе так давно. Ее голос был почти нежен.

— Ты дважды выгнал меня, Фабрис. В первый раз из своей постели, второй — из своей жизни. Я привыкла быть необходимой тебе. Я почувствовала, что меня «отложили в сторону», когда ты стал епископом, когда ты поставил меня присматривать за этой стаей кур-неудачниц, большинство из которых не хотели быть здесь еще больше, чем я. Из-за тебя я здесь осталась, и ты знаешь это. Теперь ты это знаешь.

— Да, это как в браке. Ты хорошая жена, долготерпеливая, приносящая себя в жертву амбициям мужа. Его карьере и фантазиям. Но ты, дорогая Паула, не получила обычных знаков благодарности или раскаяния. Просьбы о прощении. Меня вознаграждали и утешали, только нагружая меня еще работой, еще большей ответственностью. Это правда. Я никогда не думал раньше, что я оставляю тебя «дома с детьми», но у меня было дело. Твоими единственными браслетами были кандалы.

Паула подняла свой носовой платок с его коленей, куда он уронил его, громко высморкалась. Жест жалости к самой себе? Да, только кандалы. Потом она сказала:

— Последними кандалами был этот ребенок. Закончатся ли когда-нибудь твои злоупотребления по отношению ко мне?

— У тебя не было вопросов о моих «злоупотреблениях» по отношению к тебе в течение сорока лет.

— Меньше, чем сорок.

— Присутствие ребенка привело к тому, что ты поднялась до мысли, что «твой» дом ничего не сделал, чтобы чего-то достичь, но только ты это знала. Я готов терпеть твои стенания, но не мучай меня по поводу очевидной истины.