Книга теней - Джеймс Риз

Подходя к своему постоянному месту, я обратила внимание на две необычные вещи: во-первых, за столом не было никого, даже старых, вечно шамкающих монахинь, с которыми я обычно обедала, не говоря уже о Перонетте, а во-вторых, на скамье – там, где я всегда сидела, – теперь лежала раскрытая книга, переплетенный в черную кожу фолиант с пожелтевшими от времени страницами. Наступила мертвая тишина. Все взгляды устремились ко мне. Что делать? Я утерла слезы и… сделала нечто… достойное сожаления. Смущенная, полная нерешительности, я попросту заняла обычное свое место, словно не видела на нем никакой книги. Почему я так поступила, объяснить не могу. Я могла бы закрыть ее, отложить в сторону, смахнуть на пол… но ничего подобного. И все решили, что сам Сатана воссел за моим столом.

Одна из девиц – красивая, в меру высокая, чьей грацией я всегда восхищалась, – вскочила на скамью и, указывая на меня пальцем, спросила присутствовавших, какие еще нужны доказательства, что я подписала договор с дьяволом? Разве не села я на святую книгу? (То был маловразумительный труд некоего теолога, раскрытый на месте, посвященном рассуждениям о Троице.) И разве не видели все собравшиеся здесь, как я бесстыдно поцеловала священный текст своими нижними устами?

Это свидетельство было встречено взрывом яростных криков и молитв. Монахиням пришлось таскать девиц за волосы, щипать и даже прибегнуть к помощи розги, чтобы восстановить хотя бы видимость порядка.

Я не решалась шевельнуться, не решалась вынуть из-под себя книгу. Меня била дрожь, и я изо всех сил старалась не разреветься. Даже попыталась съесть совсем остывшее рагу, тарелку с которым подсунула мне под нос… я уж не знаю кто. Это рагу, то ли из кролика, то ли из оленины, было какое-то склизкое, с душком, и его положили больше, чем обычно. Я не смогла бы его съесть, даже если бы захотела: руки тряслись так сильно, что я не в силах была удержать ложку.

Я не решалась поднять взгляд и сидела, уставясь в эмалированную тарелку. Слезы капали на слой жира, обволакивавший куски мяса, как «сорочка» новорожденного.

Я молилась. Молилась о том, чтобы все это закончилось, чтобы кто-нибудь даровал мне избавление, будь то Бог или демон. Я готова была на все, что угодно. Даже подписать договор кровью.

И тут дальняя дверь в залу раскрылась, старшие девицы, сидевшие в том конце рефектория, почти сразу встали; вскоре примеру их последовали все воспитанницы; я поднялась тоже – столь велико было чувство облегчения, испытываемое мною оттого, что мать Мария вернулась, чтобы…

Но тут словно что-то во мне оборвалось: это была сестра Клер де Сазильи; войдя в трапезную, она прошествовала на середину и обвела взглядом всю залу. Она искала меня, и я поняла это сразу. Остальные тоже это поняли, и, когда быстрые взгляды их, которые они то и дело бросали в мою сторону, выдали меня, я вдруг поняла, что мы с нею пристально смотрим друг другу в глаза через всю трапезную.

То, что сестра Клер искала меня, было дурным знаком, но то, что все девицы поднялись с мест, приветствуя ее, было еще хуже.

Все стало настолько очевидным, что дальнейших разъяснений не требовалось: предо мной предстала сестра Клер де Сазильи, взявшая в свои руки бразды правления.

Окинув бдительным взором девиц, она благосклонно кивнула, позволяя сесть, и прошествовала к своему месту. Глядя поверх дрожащего края моей чашки, я потихоньку наблюдала, как сестра Клер беседует с сестрой Сен-Юстасией и несколькими старшими девочками. Сестра Сен-Юстасия была вялая, тощая как жердь; сестра Сен-Юстасия, страдавшая неизвестным науке кожным заболеванием, от которого вечно была в каких-то лишаях и разводах, словно линяющая олениха, – эта сестра Сен-Юстасия сидела рядом с нею и кивала. Сей совет, устроенный невзирая на великий обет молчания, не предвещал ничего хорошего. Воспитанницы с нетерпением гадали, о чем им объявят. Официальное заявление не заставило себя ждать.

Сестра Сен-Юстасия поднялась, чтобы его огласить, и дрожащим голосом сообщила план предстоящих работ: монастырь залило дождевою водой, и под угрозой оказались помещения первого этажа. Требовалось преградить путь воде с помощью перемычек из мешков с песком. Такие работы не были для нас чем-то новым. Как и следовало ожидать, раздались стоны – так некоторые из воспитанниц выразили вслух неохоту заниматься подобными вещами, – однако сестра Сен-Юстасия напомнила всем, что великий обет молчания продолжает действовать и его отменят лишь после особого распоряжения. Но тишина водворилась лишь после того, как встала сестра Клер. Она подала знак всем последовать ее примеру, чтобы прочесть молитву. Закончила она ее словами: «Прииди к нам и спаси нас, Господи, от посетивших нас сил тьмы». Под силами тьмы она, конечно, подразумевала меня, а дабы никто в сем не усомнился, она кивнула в мою сторону, и все взоры вновь устремились ко мне. После молитвы я села первая.

Порядок и тишина возобладали, хотя в воздухе носилось предвкушение хаоса: несколько воспитанниц встали и выбежали из трапезной. Другие жались к соседкам, словно те были поводырями, которые вели их в самую темную ночь. Слезы и молитвы, конечно, были у всех наготове. Но, что меня расстроило больше всего, каждая из девиц, покидая трапезную, стремилась пройти мимо сестры Клер и получить от нее какое-нибудь напутствие или кивок; таким способом они приносили клятву верности, которая с удовлетворением принималась.

Но куда, удивлялась я, запропастилась мать Мария-дез-Анжес? Неужели она добровольно уступила власть над монастырем сестре Клер? А если так, то почему не сказала мне? Когда же она появится, чтобы поставить все на свои места?

Поскольку девицам после случившегося запретили разговаривать, они не могли успокоить или утешить друг друга, не могли поделиться страхами – не важно, обоснованными или нет, – и таким образом избавиться от них. Сестра Клер, этот стратег, знала, что великий обет молчания распалит девиц, сделает их более впечатлительными. Еще сильней взволновало их изменение заведенного распорядка, необычность великого обета молчания, а затем начавшийся затяжной дождь, который лил теперь под аккомпанемент грома и сопровождался вспышками света, напоминавшими сверкающие заплаты с рваными краями, вспышками, выхватывавшими из темноты фигурки девиц, согнутые под тяжестью мешков с песком.

Нам велели встать на расстоянии вытянутой руки друг от друга и растянуться цепочкой, которая шла от залитого жидкой грязью полуподвала до самой поварни, где обретала форму трезубца, каждый конец которого упирался в одну из дверей, ведущих на улицу; в хорошую погоду здесь протекал илистый ручеек. Самые младшие работали в подвале, наполняя полотняные мешки песком, черпая его совками из куч, насыпанных там как раз для таких случаев. Те, кто постарше, завязывали мешки и передавали наверх по цепочке нам, самым старшим, обкладывавшим ими двери. Меня поставили работать у той из них, что вела на кухню. Нам пришлось немало потрудиться, прежде чем вода перестала просачиваться внутрь здания. Ворочая мешки с песком, все молчали, и меня радовал этот мерный, спокойный труд, отвлекавший от мрачных мыслей.

Девицы из двух других цепочек уже разошлись, закончив бороться с водой, когда мимо нас пробежали младшие девочки: их отправили помыться и приготовиться к повечерию, службе седьмого часа, последнему из богослужений суточного круга, чтобы после него отправиться спать. Наконец сестра Клер отпустила и меня: я покинула кухню последней.

В дормитории я увидела Перонетту; лежа на койке, она помахала мне рукой с покрасневшими пальцами. Из-за того, что сестра Клер ни на минуту не спускала с нас глаз, я не решилась заговорить с нею, но, когда Перонетта, выйдя из умывальной комнаты, пропорхнула мимо моей койки, она зло шепнула: «Дрянная девчонка, посмотри, что ты наделала!»

Ввиду грозы и необычных событий дня послушницы разрешили младшим зажечь свечи; то ли их огоньки успокоили меня, то ли свет тусклой луны, но я быстро заснула крепким сном. Я была сильно измотана нравственно, а еще более – физически, тяжелой работой в кузнице и в цепочке у кухонной двери.

В предвкушении сна я слушала, как дождь с протекающей крыши капает в тазики и ведра, поставленные между раздвинутых коек, и старалась не плакать. Гроза продолжалась: удары грома и вспышки молний казались частью величественного представления, которое, отвечая запросам публики, находило у зрителей живой отклик: если одна девочка принималась хныкать, другая криками утешала ее, и так длилось, пока весь дормиторий не заполнился визгливыми причитаниями. То здесь, то там раздавались мольбы, обращенные к высшим силам.

Моя соседка, туповатая девочка по имени Констанция, ревела вовсю. Когда она разбудила меня во второй раз, я приподнялась и пообещала отшлепать ее, если не перестанет. Я страшно устала и надеялась, что сон осушит мои слезы.