Ключ Сары - Татьяна де Росней

Она протянула булочку отцу. Тот сказал, чтобы она съела ее сама. Она быстро проглотила ее, почти не разжевывая. И едва не подавилась.

На тех же самых городских автобусах их отвезли на железнодорожную станцию, выходившую на реку. Девочка не знала, как она называется. Ей никогда не приходилось бывать здесь раньше. За десять лет своей жизни она редко покидала Париж. Когда она увидела поезд, то почувствовала, как ее охватывает паника. Нет, она не может уехать, она должна остаться здесь, должна остаться из-за братика, ведь она обещала вернуться и спасти его. Она потянула отца за рукав, шепча имя братика. Он взглянул на нее сверху вниз.

— Мы ничего не можем поделать, — беспомощно проговорил он. — Ничего.

Она вспомнила того умного мальчика, которому удалось сбежать, который удрал со стадиона. В сердце у нее разгорелось пламя гнева. Почему ее отец так слаб, так нерешителен? Неужели ему безразлична судьба сына? Неужели ему безразлична судьба его маленького мальчика? Почему ему недостало мужества сбежать? Как он может вот так стоять здесь и позволять, чтобы его, как бессловесную овцу, грузили в поезд? Как он можно просто стоять здесь, даже не пытаясь вырваться из этого ада, чтобы вернуться в свою квартиру, спасти сына и обрести вместе с ним свободу? Почему он не заберет у нее ключ и не убежит?

Отец снова взглянул на нее, и она догадалась, что он прочел ее мысли. Очень спокойно он объяснил ей, что они подвергаются большой опасности. Он не знает, куда их везут. Он не знает, что с ними будет дальше. Но он точно знает, что если он попытается сбежать сейчас, то его убьют. Убьют на месте, не колеблясь, на глазах у нее и ее матери. И если такое случится, это будет конец. Они с матерью останутся одни. Поэтому он должен быть с ними, чтобы защитить их.

Девочка слушала. Никогда раньше отец не разговаривал с ней так. Это был тот самый голос, который она слышала по ночам, во время непонятных, странных, тайных разговоров родителей. Она пыталась понять. Она пыталась сделать так, чтобы на лице не отразились обуревавшие ее чувства. Это ее вина! Это она разрешила мальчику спрятаться в шкафу. Во всем виновата только она сама. А ведь сейчас ее братик мог быть с ними. Он мог бы стоять рядом, держа ее за руку, если бы не она.

Она заплакала, и ее горячие слезы обжигали щеки.

— Я не знала! — всхлипывала она. — Папа, я не знала, я думала, что мы вернемся. Я думала, что он будет в безопасности. — Потом она подняла на него глаза, и в голосе ее зазвучали боль и ярость, и девочка забарабанила своими маленькими кулачками по груди отца. — Ты никогда и ничего не говорил мне, папа, ты ничего не объяснил, ты никогда не говорил мне, что мы в опасности, никогда! Почему? Ты думал, что я слишком маленькая, чтобы понять, правильно? Ты хотел защитить меня? Ты ведь этого хотел?

Лицо отца. Она больше не могла смотреть на него. А он глядел на нее с отчаянием и грустью. От слез его лицо расплывалось у нее перед глазами. Она плакала, закрыв лицо ладошками. Ее отец молча стоял рядом, не прикасаясь к ней. И в эти ужасные, страшные минуты одиночества девочка поняла. Она больше не была счастливым десятилетним ребенком. Она стала намного старше. И теперь больше ничего не будет так, как прежде. Для нее. Для их семьи. Для ее братика.

В последний раз ее охватила вспышка ярости, и она с силой дернула отца за рукав, сама удивившись своему поступку.

— Он ведь умрет! Он погибнет!

— Мы все подвергаемся опасности, — ответил он наконец. — Ты, я, твоя мать, твой брат, Ева и ее сыновья, и все эти люди. Все, кто находится здесь. Я сейчас рядом с тобой. И мысленно мы с твоим братом. Он присутствует в наших молитвах, в наших сердцах.

Девочка не успела ответить. Их начали загонять в вагоны — в вагоны, в которых не было сидений, один только голый пол и стены. Это были закрытые вагоны для перевозки скота. Внутри стояла отвратительная вонь, было сыро и грязно. Стоя возле дверей, девочка смотрела на запыленный, серый вокзал.

На соседней платформе какая-то семья ожидала прибытия другого поезда. Отец, мать и двое детей. Мать была очень красивой, и волосы ее были уложены в модную прическу. Наверное, они уезжали в отпуск. Рядом с матерью стояла девочка, ее ровесница. Она была одета в красивое платье лилового цвета. Волосы у нее были чисто вымыты, а туфельки блестели.

Две девочки смотрели друг на друга. И красивая молодая женщина с модной прической смотрела тоже. Девочка, стоявшая в вагоне, знала, что ее заплаканное лицо покрыто грязью, волосы засалились и свалялись. Но она не опустила голову от стыда и смущения. Она стояла, выпрямившись, гордо задрав подбородок. Она даже вытерла слезы с глаз.

А когда дверь тяжело закрылась, когда поезд дернулся, с лязгом и грохотом трогаясь с места, когда внизу заскрипели и застонали, разгоняясь, колеса, девочка выглянула в маленькую щелочку в стене. Она не сводила глаз с крохи на перроне. Она все смотрела и смотрела на нее, пока фигурка в лиловом платье не исчезла вдали.

___

Мне никогда особо не нравился пятнадцатый аrrondissement. Может быть, все дело было в безобразных современных небоскребах, которые изуродовали берега Сены, совсем рядом с Эйфелевой башней, к чему я так и не смогла привыкнуть, хотя они были построены в самом начале семидесятых, задолго до того, как я приехала в Париж. Но когда вместе с Бамбером мы свернули на рю Нелатон, где когда-то располагался стадион «Велодром д'Ивер», я вдруг поймала себя на мысли, что эта часть Парижа нравится мне еще меньше.

— Какая ужасная улица! — пробормотал Бамбер. Он сделал пару снимков.

На рю Нелатон было темно и тихо. Совершенно очевидно, что сюда редко заглядывало солнце. На одной ее стороне выстроились каменные дома буржуа, возведенные в конце девятнадцатого века. На другой, где когда-то находился стадион «Велодром д'Ивер», высилось какое-то коричневое сооружение, типичная постройка начала шестидесятых годов, выкрашенная в омерзительный цвет и обладающая отвратительными пропорциями. Над вращающимися стеклянными дверями висела табличка «Министерство внутренних дел».

— Странное и неподходящее место для правительственного учреждения, — прокомментировал увиденное Бамбер. — Тебе не кажется?

Бамберу удалось разыскать всего парочку фотографий прежнего здания стадиона «Вель д'Ив». Одну из них я держала сейчас в руке. На светлом фасаде в глаза бросались огромные черные буквы «Вель д'Ив». Гигантская дверь. У тротуара припаркована вереница автобусов, в окнах которых видны головы пассажиров. Вероятнее всего, снимок сделан из окна через улицу, в то утро, когда началась облава.

Мы поискали глазами мемориальную табличку или что-нибудь в этом роде, что напоминало бы о происходивших здесь событиях, но ничего не обнаружили.

— Не могу поверить, что здесь нет памятного знака, — пробормотала я.

Наконец нам удалось найти кое-что на бульваре де Гренель, за углом. Крошечная табличка. Очень скромная. Я вдруг подумала, что, наверное, на нее никто не обращает внимания.

«16 и 17 июля 1942 года в Париже и его пригородах были арестованы 13 152 еврея. Их депортировали в Аушвиц, где они впоследствии и погибли. На стадионе „Велодром д'Ивер“, который некогда располагался на этом месте, в нечеловеческих условиях содержались 1129 мужчин, 2916 женщин и 4115 детей. Всех их согнала сюда полиция правительства Виши по приказу нацистских оккупантов. Да будут благословенны те, кто пытался спасти их. Прохожий, помни о них!»

— Интересно… — протянул Бамбер. — Почему так много женщин и детей и так мало мужчин?

— Просто слухи о большой облаве ходили уже давно, — пояснила я. — Тем более что в августе сорок первого года уже состоялись многочисленные облавы. Но как бы то ни было, тогда удалось арестовать лишь немногих мужчин. Но те облавы не были такими масштабными и так тщательно спланированными, как эта. Вот почему о ней предпочли забыть. В ночь на шестнадцатое июля большая часть мужчин скрылась, полагая, что женщины и дети будут в безопасности. Но они ошибались.

— И как долго ее готовили?

— Несколько месяцев, — ответила я. — Французское правительство целенаправленно работало над организацией этой облавы с апреля тысяча девятьсот сорок второго года, составляя списки всех подлежащих аресту евреев. Для ее осуществления были привлечены свыше шести тысяч парижских полицейских. Сперва ее планировали начать четырнадцатого июля. Но на этот день приходился национальный праздник. Поэтому ее перенесли на более поздний срок.

Мы зашагали по направлению к станции метро. Это была мрачная улица. Мрачная, тоскливая и печальная.

— А что было потом? — спросил Бамбер. — Куда отправили все эти семьи?