Темпоград. Научно-фантастический роман - Георгий Гуревич

Оказалось, что у тоитов любопытная фонетика, еще более оригинальная, чем у горных народов. Множество звуков, не произносимых для человеческой гортани. Сразу была создана комиссия, чтобы обсудить, как изображать их в земных алфавитах. Идиограмматика тоже была непривычна, отражая особенности тоитского мышления. У тоитов, например, было четыре множественных числа: двоичное «мы» — мы с тобой, родственное — мы с семьей, мы с друзьями, ораторское «мы» — все мы присутствующие, а также социальное — наш народ, наша страна, наша армия, все тоиты. Соответственно и четыре произношения было: для собеседника, для близких, для всех окружающих, для речей. Все это было изложено под кустами сирени… а также и многое, не имеющее отношения к делу, упоминались даже химические элементы львиний и мальвиний, планеты Львиния и Мальвиния с материками Арбат, Смолен и Дорогомил. Лев никому не рассказывал про детские забавы, но Винете хотелось поведать все. Она расспрашивала с таким участием, с таким сочувствием. Едва ли это был профессиональный медицинский подход, Винета любила людей, рвалась принять участие в их заботах.

Снова и снова приходится хвалить эту милую девушку. Почему же все-таки замкнутый, хмуроватый Лев пришелся ей по душе? Разглядела она его будущее? Если так, это делает честь ее человеческой проницательности. Но, возможно, Винета просто заразилась любовью. На почве языкознания встречи повторялись ежедневно; молодые люди сидели рядышком в весеннем саду, закипавшем яблоневой пеной. И Льва окружало этакое поле любовного напряжения. Конечно, девушка ощущала его, сама погружалась в волны радостного волнения. Отмечала и спад, когда Лев усилием воли заставлял себя думать о тоитских иероглифах. И видела, как, встретив ее внимательный взгляд, юноша сбивается я краснеет; при этом напряжение возникает снова, как бы ток включается. Ей даже нравилось играть с выключателем, врубать и вырубать любовный ток. Как же могла она не полюбить того, кто принес это счастливое волнение в ее суетливо-озабоченный, «захлопоченный» мир?

Сколько раз Лев перебирал в памяти эти весенние вечера!

А что было? Трогательные мелочи, пустяковинки, о которых посторонним и не расскажешь. Плечами пожмут, усмехнутся снисходительно.

Третий час утра, предрассветный сумрак. Половину ночи проговорили неведомо о чем. Серым кажется побледневшее лицо девушки, а глаза и губы черные. Такое утомленное лицо, такое непривычно грустное, и Льву так жалко девушку, хочется ее утешить, обнять, успокоить. «Эгоист, — корит он себя, — только о своем удовольствии думаю. Хоть и спортсменка, а все-таки сил меньше, чем у меня. Терпит, слушает, не гонит по своей доброте». И он самоотверженно прощается, а она еще удерживает его, спрашивает что-то структуральное, наверное, думает доставить ему приятное, проявляя интерес к науке.

Еще взгляд запомнился. Это уже в другой раз было, днем. Винета отлучилась, к видеофону ее позвали. Урок прервался на полуслове, и, чтобы время не терять. Лев начал перерисовывать в ее тетрадь тоитские иероглифы, очень сложные и красивые: цветом там обозначались оттенки речи. Лев не заметил как ученица вернулась. Услышал за спиной: «Лев-то, Лев-то старается». Юноша оглянулся и утонул в ее зрачках. Никогда не видел такого взора: бездонно-глубокого, ласково-теплого, нежного, ликующего. Еще сотню прилагательных можно добавить, все равно не опишешь. Лев почувствовал, что он любим. Потом уже, простившись и отойдя на добрый километр, рассудительно доказал себе, что ошибся, замечательная Винета не могла полюбить такого заурядного парня. Но, вспоминая ее взгляд, блаженно и глупо улыбался. И неуклюже пританцовывал в тени кустов. И головой мотал: кружилась от счастья.

Конечно, первый поцелуй запомнился. Нелепый был поцелуй, без объяснения. Винета весь вечер рассказывала о своих пациентах. Потом губы встретились. Потом он целовал ее пальцы, все подряд, а крохотный мизинчик дважды. Такой умилительный был мизинчик, такой беспомощный, игрушечный. И снова кружилась голова, когда возвращался.

На следующий день — первая размолвка. Сломя голову прибежал Лев на свидание. Сегодня он никак не мог заниматься лингвистикой, всего сорок минут было в его распоряжении. Очень спешил и жаждал рассказать, почему спешит. Но Винета сама опоздала.

У режиссера было творческое настроение, он так и этак перестраивал мизансцену. И хотя у Винеты роль была второстепенная, самая скромная (ей нелегко давалось сценическое искусство), но могла ли она уйти, нарушая ансамбль? Не подобало ей, второстепенной, перебивать вдохновение режиссера. И она прибежала запыхавшись, и тут же требовательно залился колокольчик квартирного видеофона: один из галантных стариков хотел рассказать про боли в пояснице. Винета сочувственно кивала и разводила руками за экраном, так, чтобы старик не видел. Ничего не поделаешь, у врачей своя дисциплина, больного поторапливать не полагается. Галантный и многословный старик съел добрую половину считанных минут Льва. И сразу же после него позвонила подруга, не та, которая сыграла свадьбу, другая, у этой любовь не ладилась. И поскольку у Винеты любовь ладилась, она считала своим долгом, как бы моральным выкупом за счастье, посочувствовать неудачнице.

Все это не предназначалось для посторонних ушей; ласково кивнув Льву, Винета повернулась к нему-спиной, загораживая экран. Лев постоял еще под окошком, глядя на ее спину, потер переносицу указательным пальцем, — такой у него был жест: в затруднении он тер переносицу. Чесал все яростнее и сам распалялся гневом. Выходит, что для Винеты он самый последний человек. Капризным режиссерам потакают, радикулитчикам улыбаются, слезливых девчонок утешают, а любящему показывают спину. Сорок минут истекли. Лев прибавил еще три, потом постучал в окно. Винета, не оборачиваясь, помахала успокаивающе: дескать, извини, не до тебя сейчас. Трагедия, человека спасать надо.

И Лев ушел. Даже записки не оставил, даже выключил видеофон. Никаких объяснений, никаких оправданий, разрыв навеки!

Впрочем, в тот вечер ум его был занят, некогда было подумать о жестокой. Только в паузах ощущалось что-то тягостное, камень лежал на сердце. Но как раз дело ладилось. Льва расхвалили, возвращаясь, он начал было составлять подробный устный отчет для Винеты, подбирать точные выражения, достаточно скромные, чтобы не перехвалить себя, но и не преуменьшающие заслуг. И вдруг вспомнил: «Никаких отчетов! Кончено! Винеты не существует. Точнее, он не существует для Винеты». И не вызвал ее к видеофону. Выдержал характер, хотя и горько было выдержать.

Двое суток ходил, придавленный к земле; то проклинал Винету, то оправдывал, себя винил. Учил слова, выполнял задания, что-то переписывал бездумно, словно зимней ночью в лесу плутал: бредешь куда-нибудь, лишь бы не замерзнуть. Побрел и на семинар по лингвистике, хотя там все бередило рану: каждый стол, каждый столб напоминал о равнодушной: тут сидел рядом с ней, тут стоял, тут формулы для нее списывал. Волоча ноги, вошел в лекционный зал… и остолбенел. Она! Она сидела в его излюбленном первом ряду. Светловолосая и загорелая, в белом платье с голубым пояском, олицетворение чистоты и свежести. Робко подняла на него глаза — синие и с синевой под веками, несчастные, невыспавшиеся. Лев хотел было пройти мимо, буркнув «здра…», но к нему потянулась рука с записочкой: «Не знаю, в чем виновата, но давай мириться».