Фотькина любовь - Михаил Шушарин

В эти дни надломился Егор Кудинов.

Нет. Не колхозные дела и даже не несчастье дочери были причиной бессонницы и беспокойства.

В колхозе все шло по порядку. Прошла тяжелая, с беспрестанными дождями, осень. Было и такое, что прорастали местами тучные хлебные валки. Но Егор старался вести дело без срывов, спокойно. В трудное время легко потерять голову, принять опрометчивое решение, непоправимо навредить делу.

Невозмутимость Егора в дни, когда непогодь губила хлеб, выводила из равновесия начальника районного сельхозуправления. Шли холодные дожди, лежала сваленная в валки пшеница, и начальник, приезжая в Рябиновку, с откровенной злостью налетал на Егора:

— Хлеб под дождем портится, а у тебя комбайнеры пьянствуют!

— Ну и пусть пьянствуют, — отвечал Егор. — Что же им прикажете в такую погоду делать? К тому же от мороза пшеница не портится!

— Товарищ Кудинов, — зеленел начальник, — за такие речи и разговоры судить надо!

— За разговоры нынче не судят.

Егор и в самом деле смотрел сквозь пальцы на то, что комбайнеры, устраиваясь по хатам с бутылками рябиновой настойки, уныло бражничали. Они тоже знали: председатель помалкивает потому, что ждет вёдра. Настанут погожие дни (пусть два-три денька), вот уж тогда не отдохнешь и ночью. Никому не даст спать Егор и сам не подумает об отдыхе. А за бражничество в такое время, не приведи бог, что может быть от председателя. Разнесет. Знали характер Кудинова, никому не делавшего скидок. Попробуй попасться ему в такое время с запашком водочки — налетит, как коршун, сжует, стопчет!

Они и в самом деле пришли, эти ясные дни (даже в самые «мокрые» осени такие бывают) с ярким солнышком, голубым небом. И рябиновцы выхватили хлеб у непогоды, измучившись без сна в корень, заросши грязными бородами до самых глаз. «Вы хотя бы умывались, черти! — посмеивался Егор, бывая на полевых станах. — Таких во сне увидишь — испугаешься!» — «Ничего, после уборки отпаримся!» — отвечали.

За десять отпущенных природой дней отстрадовались полностью. Чистые, сухие семена — две нормы — засыпали в хранилища, выполнили полтора плана по продаже хлеба. И солому стащили с полей, уметали на фуражных складах, и зябь вспахали.

Колхоз уже много лет стоял прочно. Много лет у Егора получалось так: весной ругают за отсебятину с севом, за своевольство с продажей мяса, яиц, шерсти; осенью, когда выведут результаты, — хвалят. Егор к этому привык. И когда в районной газете появлялись обзоры сводок, где имя его упоминалось во всех падежах, только ухмылялся. Звонил редактору: «Не забудьте в следующем номере за шерсть наш колхоз покритиковать: у нас овечки мериносовские — саботажницы, один раз в год шерсть дают!»

С тех пор, как секретарем райкома партии избрали молодого инженера, в делах района наметились осязаемые изменения. Секретарь говорил так: «Давайте уходить от суеты и от дежурных лозунгов. Нам этим просто некогда заниматься. Яйца следует заготовлять не перед пасхой, когда у деревенских старух излишки образуются, а круглый год. И молоко, и мясо тоже каждый день людям надо. Тут уговорами да призывами дело не выправишь. Нужна система, высокая механизация, последовательность, надежность, За это надо браться крепко, но без помпезности и шума!»

Егор, слушавший выступления секретаря, приободрялся: его мысли высказывал партийный руководитель. А секретарь, отгадывая источник этой бодрости Кудинова, что-то задумал. Этим «что-то» оказалось приглашение Кудинову поработать начальником райсельхозуправления.

Только ему, первому секретарю райкома партии, и сказал Егор все откровенно о причинах своей бессонницы и тревоги.

— Болен я. Пуля от немецкого парабеллума в легких. Врачи говорят, что она закапсюлировалась и что все это пустяки. Раньше и я так думал, потому что не чувствовал ее. Сейчас слышу. Камень в груди. Дыхание перехватывает.

— Подлечишься, Егор Иванович.

— Вот, когда подлечусь, тогда и разговор этот продолжим.

Пуля зашевелилась неожиданно. В тот день шофер Гена выдавал замуж свою младшую сестренку Агнейку.

— Вы, Егор Иванович, один сегодня поездите на «газике», — просил он. — Вот ключ вам. Бензин я залил, масло — уровень. А к вечеру к нам в гости. Обязательно.

— Ладно, — согласился Егор и отпустил Гену.

Кровь пошла горлом, когда Егор был на полпути в райцентр. Она заполнила рот, плеснулась на рулевое колесо, оплетенное разноцветным гупером. «В больницу, срочно!» — приказал себе Егор. Он выжимал из «газика» все, что мог. Ревел за тентом ветер, пролетали встречные автомобили. На ближайшем к районному поселку посту ГАИ махнул жезлом автоинспектор. Егор проскочил мимо. «В больницу! Срочно!» — приказывал себе. Липкая испарина пошла по телу. Увидел в смотровое зеркальце как развернулась и понеслась вслед за ним автоинспекторская «Волга». Испугался: обгонит, станет поперек дороги…

«В больницу! Срочно!»

«Газик» заглох у самого входа в приемный покой районной больницы. Щелкнула дверца, и грузный, окровавленный человек вывалился из кабины.

Качнулась, взвизгнув тормозами, милицейская «Волга»:

— Ваши документы!

И тут же виноватое:

— Егор Иванович? Простите! Что случилось?

Зауралье — край ковыльных степей, березовых колков да камышиных озер. Богатый край! В апреле — водой, а в ноябре пивом. Кончится страда, и запозванивают в селах бубенчики, зальются на свадьбах баяны да хромки. Так до самого Нового года, а то и дольше. На «Волгах», увитых лентами, украшенных разноцветными пузырями, в сельсовет на регистрацию ездить почти что не стали. Не приняли в Рябиновке, да и других деревнях новую технологию венчания ни старики, ни молодые. Обязательно подавай тройки: буланых, серых да вороных. Насядут в кошевки, устланные коврами, знакомые и незнакомые, и шеркунцы, начищенные до блеска, заиграют. И поехали…

Когда Виталька Соснин слышал эти звуки, в груди его начинал расти твердый саднящий комок. Виталька представлял себя женатым человеком, мужем Галки, заботливым, преданным. Когда дядя Афоня и Зойка жили еще не отделенными и не было у них еще детей, и тогда Витальку обжигала неистовая зависть к ним. Каждый вечер Афоня и Зойка, белокурая и быстроглазая, уходили в маленькую комнату, а утром Зойка появлялась первой, счастливая и свежая, в легоньком немецком халатике. А потом Зойка ходила на сносях, и вскоре у нее появился ребенок, и была болезнь — грудница. Виталька помнит, как переживал Зойкино горе дядя, как целовал ее красную нарывающую грудь. Зойка говорила, что ей от этого легче.

Сейчас Виталька ставил себя на дядино место и готов был сделать ей, своей жене, все, чтобы была она счастлива. Все прошлые его запинки отступали назад, но потом, будто разогнавшись, наскакивали на него с новой силой.

Наконец, он решился: «Пойду к Кудинову, расскажу все. Так дальше жить невозможно!»

…Хлопнула калитка. Кто-то вошел в ограду, долго и надрывно кашлял. Виталька скользнул к двери, хватая полной грудью морозный воздух.

— Жорка? Ты?

— Я, корешок. По делу. Выйди.

Виталька надернул шубу, валенки. Вышел.

— Ну?

— Вот что, Виталя, — зашептал Жора. — Через три дня у вас в колхозе отчетное собрание… Будет расчет… Шестьдесят семь тысяч… Охрана останется — одна техничка. Она спит, как праведница. Когда надо и то не достучишься.

— Ну?

— Вот ключики. Возьмешь. Я на «Волгушке» тут же буду. Увезу. Следов нету и ты не виноват. Никто не узнает.

Горячая волна окатила Виталькино сердце. «Всю молодость, гад ползучий, испортил, память отца растоптал, а сейчас еще и мать родную, и дядю, и земляков ограбить требует!»

Виталька схватил Жору за горло, бросил на землю. Жора вскочил, побежал к калитке. Но Виталька подсек его подножкой, сцапал березовый дрючок, подпиравший ворота, и начал хлестать им. Он бил Жору страшно, до тех пор, пока не сбежался народ и милиционер Гаврилов не увел Витальку в сельсовет, не закрыл в своем кабинете до официального ареста.

Метель-метелица! Горе наше и радость! От декабрьского солнцестояния и до мартовского равноденствия — всему владыка. Гуляла в камышах, в рябинниках и березовых колках, отступала. Будто извиняясь перед Рябиновкой, перед степью и лесами, выглянуло солнышко, не белое и не желтое, а по-настоящему красное. И зажигались от его света в оконных стеклах пучки рябиновых солнц. Убаюкивалась, укачивалась погода. Смирнела поземка, словно вода, вырвавшаяся из реки в море.

Галка Кудинова в эти дни жила как завороженная в каком-то ласковом сне. Она хорошела лицом и добрела сердцем. Все заботы ее состояли в том, чтобы сходить на озеро, по воду, убрать жилье и погулять. По вечерам Галка бывала в клубе. Никто из подружек и друзей не обижал Галку худым словом или ухмылкой. Это укрепляло чувство уверенности, даже гордости. Гордость, непонятная ранее, росла с необычной силой. «Буду матерью! Стать матерью — это ведь подвиг!» Она так и считала. И, если бы кто-нибудь начал подсмеиваться, она не расстраивалась бы и не сердилась. Она просто не заметила бы этого ничтожного человека: ему непонятно и неведомо чувство материнства, а потому он беден.