Город без надежды (СИ) - Дементьева Марина

К тому моменту, когда открылась запертая снаружи дверь и появился хозяин этой роскоши, я успела изучить всё. Ральф неподдельно обрадовался, застав меня самостоятельно передвигающейся и пребывающей в своём уме. Некоторую заторможенность он списал на последствия сильнейшего нервного срыва и заверил, что вскоре всё образуется само собой. Всё, что мне нужно - побольше спать и плотнее питаться.

Я высказала предположение, что он врач. Ральф рассмеялся в ответ. Нет, он не врач. Логики в этой версии было немного - не слышала, чтобы доктора, дорого ценящие свои редкие умения, были замечены за тем, что подбирали умирающих и выхаживали их у себя дома. Однако в противном случае логики не было вовсе никакой.

Когда живость мышления стала возвращаться, я уже привыкла к своему положению в доме Ральфа и почти не задавала вопросов. Где-то внутри пряталось трусливое опасение, что вскоре Ральф осознает свою нелепую оплошность и выставит замарашку из Ада за двери своих сказочных чертогов. Но шло время, и, кажется, вопреки очевидному, он продолжал пребывать в уверенности, что никакой ошибки не произошло и я имею некое право оставаться на своём месте. В первые же дни, когда для вопросов было самое время, я не очень-то задумывалась над этим, захваченная не прожитой до конца болью потери. Ральф признался, что давно наблюдал за мной.

По прошествии времени выпала возможность убедиться, что он говорил правду. Но не всю.

Он предоставил право домысливать самой, и, разумеется, я договорила за него то, что хотела бы услышать. Невероятно, но тогда мне хватило расплывчатого объяснения. Слова были сказаны тихим проникновенным голосом, мой сказочный принц, во плоти сошедший со страниц историй Адама, смотрел в мои глаза своими - огромными голубыми глазами. Бедный Адам... Из самых лучших побуждений он заморочил голову маленькой испуганной девочке, поселив её в воздушном замке вымысла, где зло издали разоблачают по его мерзости, а добро всегда облечено в прекрасную форму. Вымысел никак не соотносился с действительностью, и девочка, казалось, с годами избавилась от опасных иллюзий.. но от заблуждений родом из детства избавиться не так легко.

Сейчас эта изначальная доверчивость поражает, но тогда... Чтобы выжить, я искала хоть какую-нибудь опору в опустевшем мире. Лишившись всех связей с ним, была готова уцепиться за первую попавшуюся. Будто слепой детёныш в поисках тепла, ткнулась в ближайшую протянутую ладонь, всецело вверив себя чужим рукам - приласкают ли они, отпихнут, свернут ли доверчиво подставленную шею - всё едино.

Кто-то боится предательства. Кто-то - боли. Для меня не было ничего страшнее одиночества. Я умерла бы без Ральфа - это правда. Он стал для меня всем. Человеком, которому я была обязана пищей, водой и уютным домом - в последнюю очередь. В первую - живым существом, для которого я была не просто одна из толпы, я была зачем-то нужна ему, зачем - не важно.

Где-то в Эсперансе прогремели взрывы. Ад превращался в пороховой погреб, в Чистилище сделалось небезопасно. Были сорваны какие-то поставки. Папа в гневе рвал и метал, его люди рыли носом землю. До меня доносилось лишь эхо эха всех тех потрясений.

Опустошение, потерянность, зияющая рана там, где была живая душа, - всё это подменилось ощущением неестественной лёгкости, эйфории. Я добровольно продалась Ральфу, прежде свободная. Впустила в свою жизнь мужчину, прежде ненавидящая и презирающая их - двуногих вечно озабоченных уродов, какими они стали для меня через призму восприятия старшей сестры, на мнение которой полагалась во всём.

Почти непреходящая лёгкость в голове и теле подталкивала к тому, что я искала с ним близости - не только душевной, но и телесной. Испытывала потребность в его касаниях, его руках - мне желалось большего. Никогда не говорила об этом, не лезла к нему в постель, но только слепой не разглядел бы моё желание в голодных тоскующих глазах. Но он сам не стремился к близости, хотя мы жили вместе на протяжении нескольких недель, и податливое тёплое тело всегда было у него под боком. Невольная обида и ревность от того, что я явно делила его - средоточие всей моей жизни - с кем-то другим, сменялось ещё большей зависимостью, восхищением им, ставшим идеальным. Ядовитый корешок пустил отростки - наконец я поверила красивым россказням дядюшки Адама, будто любовь превыше желаний плоти. Выходит, старик был прав, просто мне не встречались прежде такие мужчины, как Ральф.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я смотрела на него с немым обожанием, старалась соответствовать ему. Его великолепное жилище засияло чистотой, принесённые продукты преобразовывались в блюда, одно аппетитнее и замысловатей другого - едва получив возможность усовершенствовать кулинарные навыки, подстёгиваемая желанием порадовать своего благодетеля, каждый раз я старалась превзойти себя вчерашнюю.

Я узнала о существовании такой чудесной вещи, как ванная комната, где вода бежала по трубам, и из небольшой изогнутой арматуры - крана вытекала в овальной формы резервуар - собственно, ванну. Конечно, пить эту воду было нельзя, зато мыться в ней - сколько угодно. До сих пор помню те волнующие ощущения, когда впервые забралась в полную ванну и нежилась в тёплой воде - в Аду она всегда была холодной, что принуждало совершать процесс омовения как можно поспешней. И мыло - не склизкие куски привычной пахучей дряни. Оказалось, что мыло может пахнуть очень приятно и не щипать кожу. Сперва я не отказывала себе в удовольствии совершать эту приятную процедуру каждый день, иногда не по разу. Времени так же стало много, так много, что я не знала, как его тратить.

Ещё одним открытием, сделанным там же, в ванной комнате, оказалось зеркало - большой кусок оправленного стекла, в котором я отражалась почти в полный рост. В семнадцать с лишним лет я впервые увидела своё лицо не в мутном резервуаре, не искажённым, отражающимся на боку начищенной кружки. Благодаря каждодневному трёхразовому питанию я поправилась, то есть перешла из состояния болезненной худобы в состояние девической стройности. Рыжие, с красноватым оттенком волосы обрели здоровый блеск и пышными прядями обрамляли лицо, а не свисали крысиными хвостами. Кожа осталась такой же светлой, как и в катакомбах Ада, по выражению дядюшки Адама - белой, как молоко или снег, только на скулах порозовела. Прежде чем попасть к Ральфу, пила молоко единожды в жизни, и воспоминания ограничились лишь сладковатым привкусом на губах. Снег же был редким гостем в Эсперансе, но то, что в самые холодные дни порой прилетало из-за стены, было какого угодно цвета, но только не белого. Не могу дать адекватную оценку своей внешности, скажу лишь, что нашла себя похожей на Верити - те же выступающие, несмотря на сытую жизнь, скулы, острый подбородок, тонкий нос, тёмно-коричневые тонкие брови. Только глаза карие, с зеленоватыми крапинками, а не серые, как у неё. И я делала всё возможное, чтобы казаться хорошенькой. Всё ради Ральфа. Хотя и рассуждала про себя с тоской, что, несмотря на все ухищрения, буду выглядеть жалко рядом с ним.

Могло ли это быть любовью? Теперь я понимаю, что сердце моё было с изъяном, как близорукие глаза или косный язык. Калека, оно подобрало себе костыль, который приняло за настоящее чувство. Но костыль этот не избавил от хромоты, лишь создал иллюзию лёгкой походки. Я сама была душевным инвалидом. Так человек, никогда не пробовавший натуральную пищу, поверит во вкус суррогата и даже не заподозрит подделки до тех пор, пока, наконец, не съест кусочек настоящей еды.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я не чувствовала себя затворницей в доме Ральфа. Мне даже в голову не приходило очертить границы своей свободы, узнать, была ли она вообще мне предоставлена. Не проверяла, как отреагирует Ральф, если перешагну порог его таунхауса, - я добровольно заключила себя под стражу и была счастлива в своей тюрьме.

Счастлива ли? Тогда казалось, что да. А то, что носило гордое имя Свобода - нищета, одиночество. Смерть, в конечном счёте.

Почти каждый день к Ральфу приходили гости. Гостей нужно было встретить, вкусно накормить, развлечь. Ральф не поручал мне таких заданий, это воспринималось как само собой разумеющееся. С раннего детства я привыкла к работе. Была приучена вносить свой - пусть даже незначительный - вклад в общий заработок. Это было естественно. Теперь отпала необходимость обивать пороги Чистилища, предлагая свои услуги. Драить чьи-то вывески, натирать стаканы в пивнушке, стирать пелёнки. Самым практичным из того, чему обучил меня Адам, был некоторый навык разбираться в механизмах. Прежде я полагала высшим проявлением удачи, если обламывалась такая халтурка. Но Ральф не считал нужным, чтобы я занималась даже такой, не считающейся опасной и грязной работой. И я не стала повторять просьбу дважды.