Дом золотой - Светлана Борминская

– Могли, – подъезжая к воротам хранилища с ОЯТ и останавливаясь у первого шлагбаума, задумался и не заметил, что шлагбаумщик, моргая глазами, смотрит на него уже четверть часа.

Кто же еще?

Может, «зеленые»? Вспомнив тот московский десант, взбудораживший почти на неделю, хотя взбудоражились в основном местные власти. Нужно подумать, вспомнить, проанализировать.

И еще один недруг имелся, но… Он сейчас сидел в Москве, в Совете безопасности и, по проверенным данным, занимался исключительно набиванием собственных счетов в цюрихском и кельнском банках.

Нет, нет, не они, сжав голову руками, не поверил в воспоминания генерал.

Кто?—2

Соборские мужчины никогда не отличались богатырским ростом, и Брэк с Маятником выглядели на сером фоне низкорослых горожан впечатляюще. Молодые и перспективные, сдобный флегматичный Брэк и хрупкий, постукивающий при ходьбе костями Маятник. Их видно было за две улицы.

Оба – не подумайте чего плохого – работали. Рыли могилы за наличные деньги на дальнем Царевском кладбище, а ближнего в Соборске и не было никогда. Историческая несправедливость.

А так как на Пухляковской, кроме этих двух вышеозначенных персон, никаких других хулиганов не наблюдалось, автоматически – по звонку генерала – их стали проверять. Где в момент взрыва иномарки генеральши находились оба – Роман Шмильевич Брыкин и Евгений Рустамович Ариффуллин. Если по-простому – Брэк и Маятник.

И ничего подозрительного обнаружено не было. С утра они рыли могилу. Одному такому, Апухтину, который сам, без чьей-либо потной руки помер, опившись водкой. Чем изрядно облегчил жизнь своей замученной им же семье.

Доподлинно также выяснили, что никто ни в то утро, ни днем раньше не видел приезда ни одного «зеленого» москвича, которым ядерная свалка отчего-то была вроде кости в горле. Хотя, собственно, им-то какая разница? Москва далеко, ну что суются? Правда, часть радиоактивных составов, не все, а только небольшая часть, шла через Москву.

Ну и что же? Одним словом – перестраховщики. Сами боятся и другим спать не дают, внушают всякие ужасы.

И поэтому поиск убийц генеральской жены продолжался. Правда, Ефима Гаврилыча Голозадова никто и не подумал причислять к мировому террору. Ну, скажите, вы часто видели в «Дорожном патруле» девяностолетних бомбистов? Я ни разу. И никто не видел.

Ну так, попало во внимание, что дед Голозадов что-то ремонтирует у себя во дворе. Навез откуда-то на тележке старых огнетушителей и что-то мастерит. Старый человек, одним словом.

Доживает дни.

Что ему надо?

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – тихо сказала Фаина и удивилась – вроде никого нет, никого она не видела, кто же это с ней здоровается, кому она отвечает.

Шел сорок какой-то день после похорон Любы. Моросил прозрачный дождик, как раз в пространстве между глазами и улицей.

Тетя Фая шла вслед за коровой, и шли они от ветеринара.

– Скажите, – глухо в спину произнес голос сзади, тетя Фаина обернулась. Между воротами и дорогой стоял новоиспеченный вдовец и смотрел на тетю Фаину сквозь дождь. «Болеете?» – чуть не спросила тетя Фая, но в последнее мгновение не смогла, все-таки не дед Сережа перед ней, а большой начальник, как ни крути. «Какой он немолодой уже, кожа нездоровая, – удивилась про себя тетя Фая. – Вот ведь генерал, а какой страшенный, ой, грех, грех так думать, Господи прости». И все равно вспомнила своего папу Александра, как-то получалось, что всех увиденных мужчин Фаина сравнивала только с ним, с ним – с высоким, русым папой, вылитым Иван-царевичем, и в глазах его было – по счастью. А ведь простой крестьянский парень и на той войне рядовой солдат, а вот никакого сравнения, снова подумала она.

Бронзовая машина мокла, под дождем на крыльце сторожки стоял солдатик Эммануил и опекал своего генерала.

– Здравствуйте, – еще раз сказала тетя Фаина. – Ты иди, а я сейчас, – обернулась она к застопорившей шаг корове.

– Скажите, а та великолепная кошка жива еще? – смахивая дождь с бескровных губ, глухо спросил генерал.

– Какая-такая? – переспросила тетя Фая через силу. Как-то быстро начало темнеть. Мимо шли люди, проехало несколько машин. Шестой час пасмурного весеннего вечера. Не нравился, ну никак не нравился ей этот пришлый и облеченный чем-то ей совсем ненужным некрасивый длинный человек, хоть и горе у него, а у нас-то горя сколько… Ну и что же, что генерал, а по мне-то он хоть дворник, решила про себя тетя Фаина.

– Помните, я о той лучезарной серой кошке, которая как-то поселилась и жила у меня, – глядя мимо тети Фаи куда-то сквозь дождь, под дерево, буровил что-то свое, одному ему известное и понятное генерал. – Вы помните?..

– Мы нет, не помним, – сказала, как отрезала тетя Фая и пошла прямо по лужам к себе домой. Бересклетов что-то еще говорил ей вслед, что-то тихо, но назойливо, тетя Фаина сморщила старенькое лицо и, выставив вперед мокрый нос, пошла быстрее, как обычно здоровый человек торопится отойти от больного. И когда вошла в свой дом, устроив Малышку в теплом дворе меж двух куч сена, уселась, мокрая, в тяжелом платье на стульчик в сенях и сидела, не замечая, как ей холодно.

Кошки сидели на сухом пороге и мурчали, «Бабушка, давай поедим», – сверкали по очереди янтарные кошачьи глаза.

Эта достойная кошка… Эта умнейшая кошка… Она у вас? Жива? Или умерла? Переваривала про себя эти ненормальные, на ее взгляд, генераловы слова, сказанные ей в спину, тетя Фаина. Безумные слова.

А ближе к полуночи, когда Фаина только-только ткнулась щечкой в подушку, смежила веки и провалилась в сон, как в яму, ее серая кошка забралась сперва на дерево, с него на крышу и долго, долго смотрела из темноты на дом Эдуарда, в котором огни горели так ярко, словно это и не дом вовсе, а лайнер супер-фаталь «Титаник» и жить этот корабль будет, пока чья-то любовь своим дыханием держит его на поверхности, пока не устанут янтари кошачьих глаз удерживать эти огни. Вот отвернется Тишинька – и все, не станет миллионного домика, провалится в тартар или даже глубже.

А что, думаете, держит соломинку вашей жизни, что? Случай или кто-то с надписью судьба на лбу, нет. Чья-то любовь или ее огарочек. Правда, я знаю.

Проклятушки

Шелковый экран с розовым парусом в тумане… Такая вот картинка, шанхайская аппликация висела над Фаиной кроватью. Фая просыпалась, гладила картинку рукой, и сердце тук-тук, тук-тук-тук! День начинался для нее с самого раннего утра и шел себе, шел – столько дел, только успевай.

Был апрель, а тетя Фаина не знала, как сказать корове, что за телочкой сегодня приедет покупательница – Брюсова такая, из Лепешек. Давно просила у Фаины белую телочку, а три года подряд все бычки и бычки.

– Старая уже, не справляюсь с вами, – оправдывалась перед коровой тетя Фаина.

Малышка плакала, когда дочку укутали в красное байковое одеяло и усадили в «Газель». Маленькая телка кричала таким густым басом при расставании с матерью, что тетя Фаина не заметила, проворонила, проглядела – Тишиньки-то нет, опять снова-здорово пропала. Подросшие котята спят под столом на старой кофте, а…

Вечером тетя Фаина села, потом дотянулась и включила телевизор, долго тыкая в сумраке вилкой в розетку.

– Тишка, – вспомнив, позвала она кошку. – Тишка, я давно хотела тебе сказать, зачем ты мышку лапами топтала? Нет, ну поймала, ну давай с ней играть, лапкой подбрасывать, а зачем ты по ней прыгала, Тишка? Нет, ты скажи!

А за столом, подперев кулачком левую щеку, сидела по-соседски и ждала начала телепередач Маруся Подковыркина.

На экране возник улыбчивый добрый дяденька, внизу на экране буковки складывались в фамилию нового министра атомных дел. Румяный.

Тетя Маруся сразу воткнулась головой в экран и стала слушать, повторяя за министром окончания слов.

– Добрый какой, – кивнув на министра, взглянула на Фаину Маруся.

А министр Румяный, улыбаясь душевно, очень доходчиво простыми словами объяснил, как сильно повезло этой нищей стране, что он и министр Одамов провернули выгодную сделку, и теперь все отработанное ядерное топливо свезут в Россию. Оказывается, делился радостью Румяный, весь остальной мир страшно не хотел отдавать России мусорную радиацию, но Румяный с Одамовым подсуетились, изловчились, вывернулись и подписали контракт на все ядерные отходы, на какие только смогли подписать.

– Очень повезло, – закончил, улыбаясь с такой добротой, что у обеих старух поднялись дыбом волосы, новый атомный министр и потер ручки в предвкушении чего-то, видно, очень ядерного и мусорного.

Фая с Марусей переглянулись, и Фая впервые за шестьдесят девять лет жизни сказала:

– Хорошо детей у меня нет.