Мать генерала - Илья Гордон

— Что вы не спите, Эстер? — тревожно спросила Марьяша, просыпаясь.

— Не спится. Почудилось, что ты мне что-то сказала.

— А разве я говорила?

— Говорила.

— Мне приснился сон.

— Тяжелый, наверно, уж очень тревожно ты спала.

— Нет, не скажите, — промолвила Марьяша, — сон хороший. Будто иду я по нашему двору, мимо риги к роще, а там акации сплошь осыпаны цветами. И под одной из них стоит Эзра, такой веселый, радостный. «Что ты тут делаешь? — спрашиваю его. «Тебя дожидаюсь — вчера мы договорились тут встретиться». — «Но ты ведь уехал на войну», — сказала я. «А я уже вернулся». И тут снится мне, что цветы акаций засверкали золотистым цветом и, как от множества ярких солнц, вокруг разлилось сиянье. И будто я подхожу к Эзре и склоняюсь к нему на грудь, и он будто шепчет мне что-то хорошее-хорошее. Только вот что он прошептал мне — не знаю, не могу вспомнить: на этом месте сон оборвался и я проснулась.

— У меня только одно желание: хоть раз еще повидать его, — со вздохом сказала Эстер.

— А знаете, мы с Эзрой действительно должны были встретиться в день его отъезда, и как раз в той роще, которая мне сегодня приснилась, — отозвалась Марьяша. — Он хотел мне что-то сказать…

Марьяша примолкла, как бы выжидая: а вдруг Эстер скажет ей о том, зачем Эзра звал ее, Марьяшу, на свиданье в тот памятный день.

— А что он мог сказать тебе? Просто хотел, видно, повидать тебя, — спокойно проговорила Эстер. — Ведь вы и раньше были дружны. Его жена, бедняжка, в прошлом году умерла от родов… Ребенок остался где-то у бабушки.

— Как жаль, — сочувственно покачала головой Марьяша. — А кем была его жена?

— Толком не знаю — ведь мы с ней ни разу не виделись, но Эзра как-то упомянул, что она была учительницей. Я как узнала, что она умерла, подумала — не будь у тебя семьи, вы и сейчас могли бы пожениться, — сказала Эстер.

— Я его и теперь люблю.

— А муж?

— Что ж, муж — отец моего ребенка, но никто мне не может заменить вашего сына.

— А Эзра знал об этом?

— Как же он мог узнать — ведь мы так долго не встречались. Вот если бы мы тогда встретились в роще — кто знает, может, он и предложил бы мне с ним уехать.

— Возможно, он так и хотел сделать, — сказала Эстер. Марьяше было приятно услышать эти слова от матери Эзры, но сейчас, когда муж ее был далеко, неизвестно было, что с ним, что с ребенком, с матерью и с Эзрой, — она не могла и не хотела думать о том, как бы поступила, если бы Эзра сделал ей такое предложение.

От этих раздумий Марьяшу отвлекла Эстер:

— Быть может, есть доля и моей вины в том, что вы разошлись с Эзрой. Твоя мать не раз приходила ко мне, передавала от тебя привет, спрашивала, где Эзра, что с ним. Мне бы надо было приветить ее. Но потом твоя мать почему-то перестала ко мне ходить.

— Ей не хотелось отпускать меня далеко, она надеялась всегда держать меня при себе, — сказала Марьяша. — Вот и разбила мою жизнь!

— Нельзя так говорить о матери — она тебе зла не желала. Нет матери, которая желала бы зла своим детям, — ответила Эстер.

— И все же, выйди я тогда замуж за Эзру, может, по-другому бы сложилась моя судьба.

— Как знать, — со вздохом откликнулась Эстер.

— Жаль только, что Эзра никогда не узнает, как я его любила.

— А ты говорила своей матери о ваших встречах с Эзрой? — полюбопытствовала Эстер.

— Зачем нам с вами говорить о том, что прошло и никогда не вернется? — безнадежно махнула рукой Марьяша.

В наружную дверь кто-то постучал..

— Кто там? — подбежав к двери, испуганно крикнула Марьяша.

— Откройте! — послышался голос. — Это я, друг Свидлера, мы вместе были. у вас недавно, помните?

— С каким Свидлером вы были? У нас их несколько.

— Да это я, Николай Яковлевич, неужто не узнаёте?

Марьяша торопливо открыла дверь и уставилась на вошедшего. Тот был в коричневой свитке и кирзовых сапогах. Скуластое лицо заросло густой круглой бородкой, Марьяше трудно было узнать в таком виде Охримчука. Только иссиня-голубые, красивые, улыбчивые глаза напоминали его прежний облик.

— Не узнаёте? — оглядываясь, нет ли кого-нибудь из посторонних, спросил гость.

— Начинаю узнавать.

— А я вас сразу узнал.

— Мы вас давно поджидаем, а вы словно в воду канули. Небось голодны?

Марьяша выложила в блюдце из котелка несколько ложек пшенной каши и поставила перед Охримчуком:

— Перехватите малость — это вся наша еда.

Гость за едой стал торопливо расспрашивать о новостях, о том, что поделывает Свидлер.

— Никак не мог вырваться к вам, — как бы оправдывался он перед Марьяшей. — Позовите сюда Свидлера, только осторожно, чтоб не увязался какой-нибудь соглядатай. Придете — я вам все расскажу.

Как и в первый раз, гость задержался в Миядлере не больше суток. Чтобы не показываться никому на глаза, он почти все время сидел в подполе. За то время, пока он жил в своем поселке, Охримчук успел раздобыть у греков-колонистов в Гончарихе документы для Свидлера и Марьяши, чтобы они могли добраться до шахт, где обосновался партизанский отряд.

— Никуда я отсюда не уйду, — решительно отказалась Марьяша. — Что будет, то будет. Да и мать не могу оставить одну, — она обняла за плечи сидевшую рядом Эстер. — И как я могу бросить на произвол судьбы людей, с которыми прожила и проработала всю жизнь?

— А зачем тебе из-за нас погибать, если есть возможность спастись? — начала ее уговаривать Эстер. — Что изменится, если ты останешься здесь? Разве ты сможешь облегчить нашу долю?

— Мне будет трудно жить вдали от вас, не знать, что с вами, не делить с вами горе. А если мне суждено погибнуть, так уже лучше вместе со всеми!

— Если мы погибнем, разве легче нам будет знать, что и ты погибнешь вместе с нами? — сказала Эстер. — А спасешься — что ж, быть может, тебе суждено будет со своими свидеться, моего Эзру встретить, а там, глядишь, и нас выручить сможешь, подмогу привести.

Марьяша в глубине души сознавала, что, пожалуй, Эстер и права, но никак не могла решиться оставить в такое время людей, судьбы которых были ей доверены.

— Пусть пока Свидлер идет, — сказала она после краткого раздумья. — А там авось они с Охримчуком сумеют раздобыть документы на нескольких человек — тогда и я уйду.

Когда стемнело, Свидлер с Охримчуком осторожно, задворками выбрались из Миядлера и двинулись в дорогу.

Вот уже несколько недель подряд Шимен Ходош пытался вместе со своей частью вырваться из вражеского окружения. Бойцы отважно дрались с вооруженными до зубов фашистами, нащупывали слабые места на стыке отдельных подразделений противника, но, прорвавшись в каком-нибудь месте, снова и снова попадали в окружение. Истекая кровью в тяжелых боях, часть таяла, но не прекращала попыток прорваться на восток, к своим.

Долго действовать в глубоком тылу врага большому отряду оказалось невозможным, и потому решено было разбиться на мелкие группы и разойтись в разных направлениях. В стычках с вражескими частями и эти мелкие отряды понесли большие потери и зачастую распадались на совсем уже маленькие группки. Иной раз отдельные бойцы, жалкие остатки большой воинской части, бродили по дорогам, никем не управляемые, ни от кого не получая боевых заданий и постепенно теряя всякую надежду вырваться из окружения. Многие из них разошлись кто куда, оседая порой в деревнях — то в качестве бездомного родственника, то под видом мужа какой-нибудь вдовы или воспользовавшись любым другим предлогом. А Шимен, обросший темно-русой бородой, с крестом на шее, в рваной крестьянской одежде, все брел и брел на восток, к своей семье. Шел проселками, избегая больших проезжих дорог, где можно было нарваться на опасную встречу. И все же даже на проселках встречались ему люди. Немало их бродило в те дни по путям-дорогам в поисках крыши над головой да куска хлеба и глотка воды — лишь бы хоть где-нибудь переспать холодную ночь и хоть как-нибудь утолить голод и жажду.

Сталкиваясь, люди останавливались, прощупывали друг друга, расспрашивали о дороге в ближайший поселок и, пристально всматриваясь в лицо встречного, старались разгадать: свой или не свой?

Одежда Шимена, рваная, грязная — чьи-то выброшенные за негодностью обноски, крест на груди, темно-русая борода отводили любое подозрение: и действительно, кто бы мог признать в этом сгорбленном немолодом человеке, ковыляющем с палкой в руке и нищенской сумой за плечами, командира Красной Армии? Документы, которые он предъявлял немецким патрулям, были выписаны на имя Даниила Прокопенко.

Хотя днем солнце еще ярко сияло, ночи были уже по-осеннему холодными. Временами выпадали дожди. Сырость пронизывала до мозга костей бесприютных скитальцев, лихорадочно искавших спасения от гибели, грозившей им на каждом шагу, у каждого поворота дороги.