Полька - Мануэла Гретковская

Я умолкаю. Мне так одиноко: один на один с моим ребенком и моим страхом. Возле дома Петушок берет меня за руку и извиняется:

— Я хотел тебя успокоить.

Странное объяснение, но с некоторых пор все стало каким-то странным.

30 сентября

Читаю: «Соски темнеют, чтобы ребенку было легче сориентироваться, где искать пищу». Природа могла бы еще снабдить бюст лампочками или сделать соски фосфоресцирующими — для ночного кормления.

Прошли три месяца «опасности выкидыша». С этой недели для Малыша уже забронировано место на палубе. До конца путешествия шесть месяцев.

Грудь немного выросла, и все. Не болит — а вдруг это значит, что у меня не будет молока? Вообще боль для меня означает, что орган функционирует: живот, например, растягивается. Очень хочется увидеть Малыша на УЗИ, убедиться, что он жив, растет. Случись с ним что-нибудь, я и не почувствую. Тридцать процентов эмбрионов погибает в первые месяцы.

Маленький, слишком маленький, чтобы толкаться, он в отместку заставляет сотрясаться весь организм. Отсюда материнский мазохизм: ожидание тошноты, ночные прогулки в туалет и болезненные ощущения в животе — единственные признаки Его присутствия. Еще есть сны о Нем, которые кружат по моему телу, перед глазами:

За столом только мужчины. С поля приходит мальчик в синих рабочих штанах. Снимает шляпу, открывая длинные светлые локоны. У него огромные синие глаза. Том Круз рядом с ним просто жиголо. Такой красотой может обладать только ангел, душа. Он садится за стол и обращается к самому старшему мужчине, немного похожему на моего отца:

— Мы не будем такими дураками, мы останемся в Голландии.

Просыпаюсь, напуганная красотой мальчика. Слишком просто: будет сын, а пир — ритуальный стол предков.

Что за сон мне снился, настолько реальный, что разбудил, зацепившись за явь? Из Голландии на Поморье приехала в XVI веке семья моего отца (стол предков?). Одержимые протестанты из секты менонитов. На родине их преследовали за радикальные взгляды: общее имущество и образ жизни первых христиан. Они обрабатывали землю (мальчик в рабочих штанах?), осушали Жулавы[32]. Подозреваю, что пра-пра-пра-Гроота вырвала из рая менонитов земная, помещичья любовь. Он женился на польке, облагородился шляхетским званием, пожалованным ему королем, и превратился в польского, католического Гретковского.

Менониты продержались в Польше до сорок пятого, когда народная власть выселила их из «голландских» сел за… «немецкое происхождение». Они сохранили старонидерландский язык и образ жизни, подобный тому, что ведут амиши[33]. Менониты и теперь живут архаическими общинами в Южной Америке. Их деревни напоминают ожившие полотна Брейгеля, развешанные чьей-то безумной рукой по стенам американских плато.

В Польше от них остались опустевшие скансены[34] в районе Эльблонга и Хелмно. В память о тех временах мои поморские родственники едят «суп предков» из плодов дикой сирени — так называемый холендер. Менониты, Голландия, ангел — но при чем тут мой ребенок?

Сразу после рождения мы прокоптим его душу католическим кадилом и наречем Полей или, по Ван Гогу, Тео. Вот тебе, Малыш, на выбор два имени — польское и голландское. Прими наконец решение и снись мне в человеческом обличье, а не бесполым ангелом.

Петр мечтает о девочке. С момента нашей встречи он считает, что у нас будет дочка. Несколько лет тому назад он ее нарисовал — с крылышками — и подписал: «Франциска, родителям в утешение».

Тахта сдалась. Эту мещанскую скотину обвязали несколькими слоями простынь, покрыли тканью и оседлали подушками. Меня посещают фантазии: тахта — это крупная самка интерьера, которая лишена возможности иметь детей. Поэтому из зависти она лягается и пукает ядом в своем углу.

Перед тем как Петр уйдет на работу, отправляемся на прогулку. Встречая соседок, я повторяю вслед за Петушком:

— Привет! Привет!

Они все одинаковые: седые волосы, короткая стрижка, спортивный костюм, брюки. Я различаю их только по собакам — к счастью, они разных пород. Шведки напоминают мне о моем изъяне: я с трудом запоминаю лица. Сначала я подозревала у себя некий генетический сбой. Такие дефекты случаются в семьях, где имел место инцест. С родственниками все в порядке, видимо, дело в инкубаторе, где я, недоношенная, провела первые две недели своей жизни. В закрытом аквариуме у меня не было возможности развивать участок мозга, отвечающий за реестр лиц. Две потраченные напрасно недели.

1 октября

Настенный календарь, странички отшелушивающихся дней. Первого октября именины Тересы. У мамы, кажется, третьего… но я хватаю телефон и желаю ей всего наи… Ошибка: Тереса все же третьего. Кто-то напутал — не то моя голова, не то наш календарь.

С сегодняшнего дня до десятого октября мы с Петушком сочиняем киноновеллы для «Городка». Одиннадцатого числа сажусь за диалоги, тридцатого отсылаем серии на студию. Весь октябрь можно сразу выдрать из календаря и выкинуть в мусорную корзинку.

Пою «Когда восходит утренняя заря»[35], и во время крестного знамения вдруг что-то «хватает» меня за руку.

— Во имя Отца и Сына, — слева направо, — и Духа Святого, — повторяю я, перенося руку слева направо, с усилием перетягивая левую, грешную, сторону на правую, обращая ее на путь истинный.

После работы (две серии вчерне) — прогулка до дубовой аллеи. Почему дубы почитали как святых? Их чаще, чем другие деревья, поражала молния? Эти наши, к счастью, ударов стихии избежали, но их корни притягивают землянику и белые грибы. Теперь листья источены холодом, кроны полупрозрачные. Причудливо закрученные дубовые ветви с узлами сучьев. Они растут, словно огибая незримые преграды. Обрастают воздух, полный соперничающих духов, местных троллей. Ветки ведут с ними борьбу. Поддавшись их мощи, выпрямляются. Заключая в себя, оплетая кроной, победоносно кривятся.

В восемь смеркается. Осенняя темнота — из туч, из густой черноты полярной ночи. К северу отсюда нарастает холод и мельчают деревья — а там, глядишь, и полюс.

«Зима» — поэтическое название ежегодного ледникового периода.

Петушок уезжает на дежурство, я остаюсь один на один с тошнотой. Не знаю, как сесть, чтобы ничего не мешало. Читать нет сил, заснуть — тоже. Я, кажется, начинаю сердиться на свой живот. Это неправильно, но с меня хватит. Это, разумеется, «чудо жизни», но будет просто чудом, если я дотяну до родов.

Звонит Петушок. Я жалуюсь на себя, на Малыша.

— Что мы сегодня изготовляем? Ухо? Глаз? — пытается он меня развлечь.

— Судя по тошноте, личность.

2 октября

Мне бы хотелось каждый день подглядывать с помощью УЗИ за своим-моим ребенком. Откуда такая уверенность, что он там сидит? Тошнота и увеличившийся живот? Никакое это не доказательство. Глазею на Его первую фотографию… Малыш ко мне ближе, чем кто бы то ни было, а я рассматриваю фотографию посланца иных миров. Вклеить в альбом? Семейные альбомы… эти довольные физиономии, пухлые ханжеские улыбки. Прошлое не двухмерно. Оно раскормлено тем, что случилось, нами.

В Швеции нет часовен, но за ближайшим ручьем растет бук сверхъестественного цвета. На коре мшистые зеленые стигматы. Палитра красок почти телесная. Я так потрясена, что хочется опуститься на колени. Зеленый — цвет надежды. Цвет — это длина волны излучения. Почему же не может существовать луч соответствующей длины (окрашенный надеждой на благословение), который касается глаз, души? Явление зелени, склоняющее к созерцанию. Абстрактная придорожная часовенка. Нельзя не признать: у Колориста, «определяющего гамму цветов в этом мире», хороший вкус.

Петушок не разделяет моего нетерпения.

— За каким дьяволом тебе домашний УЗИ? Душу тоже невозможно увидеть. Хочешь иметь машинку для подглядывания? Что, будешь любоваться розовеющей от стыда совестью?

Ну да, Петушок же протестант. Мой образ ему непонятен. Жаль Реформации, погубленной в XVII веке. Вот если бы все произошло теперь, когда способы выражения достигли такого уровня: кино, DVD, Интернет. Слишком поздно.

Кропаем «Городок». Сорок первая серия — откуда только у нас берутся идеи? («Вы не чувствуете в себе опустошенности?» — этим вопросом, очень точно сформулированным в свое время продюсером, мы задаемся ежедневно, кладя перед собой белый лист бумаги). Откуда? От отчаяния — вдруг ничего не удастся придумать?

Укрываюсь пледом: первый прохладный вечер. Разглаживаю складки, расправляю их таким жестом, словно надеваю роскошное платье. Я облачена в пушистое платье-одеяло под горло, пышное, в стиле барокко. Выставляю ногу и засыпаю в этой элегантной позе.