Тихая Виледь - Николай Редькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот тебе, брат, и праздничек! Муторно на душе. Чуял ли, в Покрове-то… – Леньке, видно, не терпелось пошуметь о своем, сердечном, и подбирался он к Ксанфию, нащупывал: может ли Ксанфий поддержать разговор душевный?
– Да, чуял… – отвечал тот, и смотрел он сейчас не на коз, а вдаль, туда, где у высоких качель под кедром собралась густая толпа молодежи. Сюда долетали смех и крик.
Копры качель глухо поскрипывали. Два парня за веревки, привязанные с боков, качели раскачивали. На них сидел Афоня Осипов с дочерью Васьки, недоростком Нинкой. Чем выше качели поднимались, тем страшнее было – у Нинки дух захватывало!
– Моя-то в прошлое воскресенье пришла из Покрова, – продолжал Ленька, – вербу за иконы засунула и молится – не попускается. Обрядилась – и опять в угол, под иконы. Потом где-то отошла, поуспокоилась да и говорит: «Знамение страшное! В день Входа Господня в Иерусалим нас, грешных, в храм не пустили…»
Кто-то из молодежи подал качающимся подаровку – уледь, да, видно, неловко.
Сразу несколько голосов кричали:
– Подавай как следует! Куда бросаешь? Лапоть возьми – летит дальше!
Нинка протестовала:
– Не надо лапоть, пинать болько! А Ленька не умолкал:
– Всю неделю моя баба как чумная ходила. А вчерась надумалась да опять в Покрово поползла…
– Наши бабы тоже ходили, – отозвался Ксанфий.
– Ходили! А в храм-от и не попали. Батюшка дома пасхальные яйца освящал…
– О-о-о! – неслось от качель. Это Афоня ловко подцепил подаровку, полетела она высоко, далеко! Парни бросились за ней. Толкаются. Лбами стукаются. Кто-то ухватил – побежал снова качающимся подавать.
– А этим хоть бы что! – не мог успокоиться Ленька. – До Портомоя готовы уледь запнуть. А у меня на нутре чего-то нехорошее копошится…
– Да ты, Леня, всегда такой, копошащийся да пужливый, – незлобно говорил Ксанфий, и на него, как на Божьего человека, Ленька не обижался. – Мужики вон, сказывают, в Масленицу с покровцами схлестнулись; все дерутся, а ты в ноги падаешь да за яйца мужиков хватаешься, прости Господи…
– А уж хвачу – так и жись прощай! Ксанфий вздохнул да перекрестился.
Уледь опять высоко взлетел в синее небо. Поймал его Ванька Гомзяков, братец Полин. И к девкам побежал, что в стороне стояли да похохатывали, глядя, как парни за подаровку сражаются.
Подошел, значит, Ваня к девкам и Любу Шенину позвал качаться. Ленька аж рот открыл: выросла Любка его, парням уж головы мутит!
Ксанфий захохотал:
– Уведет он у тебя работницу!
– Да с Михаилом не грех и породниться.
А Люба улыбается, цветет, к качелям с Ванькой подходит. Вот уселась, подобрав подол. И ухажер рядышком пристроился.
А Афоня с Ниной, слезшие с качель, принялись за веревки новую парочку раскачивать.
И смеется Любка, и пинает поданный ей уледь, и летит он далеко под пригорок…
– Что ты будешь с дурехами делать! Опять бодаются! – Ксанфий указал на козлух, что посреди дороги бились крепкими лбами.
– А-а-а… – протянул Ленька, не понимая и не разделяя Ксанфиевых радостей и сожалея, что сердечного разговора не получилось…
А молодежь продолжала веселиться. Высокие качели скрипели до потемок…
ХLVI
В середине мая в деревню нагрянули уполномоченные за хлебом.
Незнакомые мужики выносили из амбаров мешки с зерном и грузили их на подводы под бабьи причитания.
Во дворе Осиповых стоял запряженный Гнедко.
Захар недобро щурился, но благоразумно помалкивал.
Лишь Дарья не могла сдержать гнева своего:
– Сев ведь на носу, а вы, смотрите-ко, удумали! Уполномоченный же, невысокий, широкоплечий, крепкого телосложения мужик объяснял ей необходимость хлебозаготовок, но Дарью речи его не вразумляли.
– Сын у меня воюет, кровь проливает!..
– Воюет не у тебя одной, – сухо отвечал широкоплечий, – да ведь еще неизвестно, за кого он, сын твой, воюет.
– За Родину он, за Рассею он! За вас вот, за таких вот!.. Мужик кольнул ее взглядом.
– А за кого надо-то, чтобы Ефимко-то… – подал голос осмелевший Афоня, что стоял у погреба и угрюмо наблюдал за происходящим.
– За красных, – торжественно сказал мужик, – за революцию, за будущее наше светлое! Вот надо за кого, чтобы Ефимко-то ваш…
– Так он за это, за красных за этих… – уверенно сказал Афоня.
Мужик лишь хмыкнул, подошел к подводе, проверил, надежно ли привязаны мешки.
Когда подвода отъехала, Дарья забранилась пуще прежнего, да хлебушек-то уж не воротишь!
Гнедка у Осиповых забрали совсем. Любимчика деревни, Ванюху, Дарья отстояла.
ХLVII
Когда гости незваные свернули к дому Леньки, тот, давно уже чуявший беду, метнулся к амбару, заслонил телом выгоревшую на солнце дверь.
Один из уполномоченных, высокий, худощавый и неразговорчивый, остановился против Леньки, неторопливо расстегнул кобуру, вытащил револьвер и ткнул дулом в тощую Коткину грудь.
Но Ленька стоял, не двигался. Тогда неразговорчивый ткнул еще раз, резко так, прямо в кость попал и сказал коротко: «Застрелю!»
И Ленька почувствовал, что ног у него нет, их словно чем-то острым оттяпали – и повалился он под амбарную стену, в глазах туман.
Сквозь него видит Ленька, как усердствуют гости непрошеные. Он силится кричать, пробует подняться – и ничего не может, беспомощный, как во сне.
Наконец, подвода отъехала от Ленькиной избы. На улицу выбежали перепуганные Ленькины бабы. Пока приезжие зерно грузили, бабы показаться боялись. Подхватили они Леньку под руки, поволокли домой. А он ноги не подставляет.
Вскоре уж все в деревне знали, что с Ленькой случилось чего-то неладное. Набожный Ксанфий особенно глубоко переживал, узнав, что и Ленька обезножил.
Только недели через три после случившегося Ленька стал приподниматься. Попытался было встать, но приступить на правую ногу не мог: ее подтянуло, полусогнуло, и как он ни силился – нога не распрямлялась. Агафья чуть ли не каждый день приходила к нему, гладила ногу и растирала какой-то мазью, и баб Ленькиных учила – у самой-то владинья не стало, руки не понесли. Растирания и Агафьины шепотки подействовали: хоть и не разогнулась совсем, но до земли нога стала доставать, и на нее приступать можно было…
ХLVIII
Только через три года воротился в деревню Степан.
Переступил порог родного дома и оторопел, увидев белокурого мальчугана, что бегал по желтому, хорошо промытому полу. Сбросив шинель, под радостные ахи да вздохи бабьи протянул Степан мальчугану руки:
– Ну что ты? Ну? Иди же ко мне…
А сынок, испуганный и смущенный, побежал к матери, спрятал голову в складках грубой портняной юбки. Поля взяла его на руки:
– Ну что ты, Феденька, это же твой папа. Ходил он на войну, а теперь вот, слава Богу, к нам воротился…
И она, счастливая, стала обсказывать Степану, как последние дни надоедала Агафье:
– Раскладывает она свои бобочки, а я вся дрожу, трясется чего-то внутри, как студень какой-то, аж в брюхе болько…
Счастливая, но, как всегда, ворчливая Анисья то и дело перебивала сноху:
– До того довоевались – ребята-то вас, христовых, опознать не могут…
Степан и правда все еще не мог прийти в себя, повторял, как заведенный:
– Феденька, Федя, – словно хотел привыкнуть к незнакомому имени.
– Ты бы хоть рассказал, где да с кем воевал, – сдержанно говорил Егор, ерзая на передней лавке.
Анисья же, бойко собиравшая на стол, непутевого своего урезонивала:
– Дай ты ему раздеться-то! Да баню надо затопить… И сам Степан отвечал отцу без особой охоты:
– Был и в Котласе, и в Архангельске. А это уж правда, если щепку в Портомой бросить… – и он не договорил, взглянул на улыбающуюся Полю. – И до Мурмана мы дотопали; на наших глазах беляки да англичане на пароходы грузились…
– А сам-от ты кем был? – пытался Егор разобраться в политике.
– К красным был причислен.
– Стало быть, к новой власти. Сказывай тогда, как дале жить на земле этой будем?
– Власть новую надо крепить. – Но какими-то не своими, чужими словами объяснялся Степан.
Поля насторожилась, еще крепче прижала к груди Феденьку.
Анисья ввернуть не преминула:
– Это еще какую такую новую? Не ту ли, что в Покрове завелась? А знаешь ли ты, как мы в Пасху в церковь ходили да к этой самой власти в руки угодили? В храме Божьем какой-то клуб устроили. Уж дичая-то не придумаешь!
– Ты, мать, как контра рассуждаешь. – Ну резанул Степан – задел за живое.
– Чего это я по-твоему? Ты уж, буди, матькайся, так по-нашему!
– Бога-то нет, попы обманывали… – И все – не то, не свое, чужое, не Степаново.
И у Поли похолодело в душе.
А Анисья закипятилась – забыла, что сын с дороги:
– Еще один Нефедко объявился! Бога у них нет, власть покровскую им надо крепить! А знаешь, сколько она зерна выгребла? У Захара вон да у Котка спроси. У нас-то и взять нечего – а мешок увезли…
– Война была. Теперь все наладится…
И Поле хотелось, чтобы наладилось. Мужик вот вернулся. Наконец-то. Родной. Долгожданный. Но прислушивалась она к речам его и не верила, что это он и есть, Степка ее. А Степан, уставший от дороги и расспросов, за накрытый стол сел и опять руки к Феденьке протянул:
