Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Сегодня по крайней мере она казалась гораздо смуглее, когда она и Том пришли из сада вместе с отцом и дядею Глег. Магги бросила неряшливо свою шляпку и с растрепанными волосами сейчас же бросилась к Люси, которая стояла возле своей матери. Конечно, контраст между двоюродными сестрами был поразителен, и для поверхностного глаза выставлял Магги с невыгодной стороны, хотя знаток мог бы заметить в ней некоторые особенности, обещавшие гораздо более в зрелом возрасте, нежели щеголеватая окончательность Люси. Это был контраст между черным, косматым щенком и белым котенком. Люси выставила свои хорошенькие, розовые губки для поцелуя: все у ней было необыкновенно аккуратно; ее маленькая круглая шейка, с коралловым ожерельем, ее маленький прямой носик вовсе не курносый; ее маленькие светлые брови несколько темнее локонов и совершенно подходившие к ее карим глазам, смотревшим с стыдливым удовольствием на Магги, которая была выше ее головою, хотя одних с нею лет. Магги всегда с наслаждением глядела на Люси. Она любила воображать себе мир, населенный только детьми ее лет и в котором была королева совершенно такая, как Люси, с маленькою короною, на голове и маленьким скипетром в руках… Только этою королевою была сама Магги в виде Люси.

– О Люси! – воскликнула она, поцеловав ее: – вы останетесь гостить у нас – не правда ли? Поцелуй ее, Том.

Том также подошел к Люси, но он не намерен был целовать ее – нет; он подошел к ней с Магги, потому что это было как-то легче, нежели сказать: «как поживаете вы?» всем этим теткам и дядям; он стоял, не глядя ни на кого особенно, краснее и улыбаясь, как это обыкновенно бывает с застенчивыми мальчиками, когда они в гостях, как будто они попали в свет по ошибке, в очень неприятном неглиже.

– Каково! – сказала тетка Глег с особенным выражением: – маленькие мальчики и девочки входят в комнату и не обращают внимание на своих дядей и теток! Этого прежде не водилось, когда я была маленькая девочка, – Подойдите, милые, к вашим теткам и дядям, – сказала мистрис Теливер с заботливым и печальным видом. Ей хотелось шепнуть Магги, чтоб она вышла и причесала свои волосы.

– Ну, как вы поживаете? Надеюсь, вы добрые дети – не так ли? – сказала тетка Глег, прежним выразительным тоном, пожимая их руки и целуя их в щеку, очень против их желания. – Гляди вверх, Том, гляди вверх. Мальчики в пансионах всегда держат голову прямо. Посмотрите теперь на меня.

Том очевидно отказывался от этого удовольствия, потому что он старался скорее высвободить свою руку.

– Заложи волосы за уши, Магги, да не спускай платьица с плеч.

Тетка Глег всегда говорила с ними очень выразительно и громко, как будто они были глухи или идиоты; она думала таким образом дать им почувствовать, что они были создание, одаренные смыслом, и остановить в них развитие дурных наклонностей. Дети Бесси были так избалованы; кто-нибудь да должен указать им их долг.

– Ну, мои милые, – сказала тетка Пулет сострадательным голосом: – вы удивительно быстро растете. Так вы всю свою силу вытянете, прибавила она, печально поглядывая из-за их голов на их мать. – Я думаю, у девочки слишком много волос. Я бы их простригла или остригла покороче, если б я была на вашем месте, сестра: это нехорошо для ее здоровья: от этого кожа у ней кажется такая смуглая, я полагаю. Как вы думаете, сестра Дин?

– Не знаю, право, как сказать сестра, – отвечала мистрис Дин, сжимая снова свои губы и посматривая на Магги критическим глазом.

– Нет, нет, – сказал мистер, Теливер: – ребенок здоров; болезни у ней нет никакой. Пшеница родится и красная и белая; есть люди, которые еще предпочитают пшеничное зерно. Но не мешало бы, Бесси, остричь волосы ребенку, чтоб они лежали поаккуратнее.

В сердце Магги готовилось страшное намерение, но его еще останавливало желание узнать от тетки Дин, оставит ли она гостить Люси. Тетка Дин редко отпускала к ним Люси. Приведя несколько причин для отказа, мистрис Дин обратилась к самой Люси.

– Люси, ведь вы сами не захотите остаться одни, без вашей матери?

– Да, маменька, пожалуйста! – сказала Люси застенчиво и краснее вся, как маргаритка.

– Прекрасно, Люси! Оставьте ее, мистрис Дин, оставьте! – сказал мистер Дин, широкоплечий, бородатый мужчина, представлявший собою тип, которого можно встретить во всех слоях общества; плешивый, с рыжими бакенбардами, широким лбом, соединяющий все признаки солидности, но не тяжелой. Вы можете встретить аристократов, подобных мистеру Дину, и также овощных торговцев и поденщиков, похожих на него; но проницательность его темных глаз была менее обыкновенна нежели его черты. Он держал крепко в своих руках серебряную табакерку и по временам потчевал из нее табаком мистера Теливера, у которого табакерка была только оправлена в серебре. Эта табакерка была подарена мистеру Дину одним из старших компаньонов фирмы, к которой он принадлежал, и в то же время он был сделан дольщиком в ней, в благодарность за его услуги, как управляющего. Ни о ком не имели такого высокого мнение в Сент-Огсе, как о мистере Дине; и многие даже полагали, что мисс Сюзан Додсон, которая прежде, все считали, сделала худшую партию, нежели другие сестры, будет разъезжать в лучшей карете и жить в лучшем доме, нежели сестра Пулет. Невозможно было сказать, как далеко пойдет человек, который запустил свою руку в такое обширное дело, каков был дом Геста и Ко. И мистрис Дин, как замечали ее короткие друзья, была довольно горда и не дала б мужу остановиться на порядочном состоянии, а будет его понукать идти все далее и далее.

– Магги, – сказала мистрис Теливер, поманив ее к себе, шепотом ей на ухо, когда вопрос о гощеньи Люси был порешен: – поди и пригладь свои волосы; ведь право стыдно. Я вам – сказала, чтоб вы не приходили сюда, не зайдя прежде к Марфе; вы это очень хорошо знали.

– Том, пойдем со мною, шепнула Магги, дернув его за рукав, когда она проходила мимо, и Том охотно последовал за нею.

– Том пойдем со мною наверх, она шепнула, когда они были за дверью: – сделай мне одну вещь перед обедом.

– Теперь нет времени играть ни в какую игру, – сказал Том, которого воображение было исключительно сосредоточено на обеде.

– О! да на это есть время. Пойдем, Том, прошу тебя.

Том последовал за Магги наверх, в комнату ее матери, и увидел, как она подошла к комоду и вынула из него большие ножницы.

– Зачем они, Магги? – сказал Том, которого любопытство теперь пробудилось.

Магги, в ответ, схватила передние локоны и отрезала их поперек лба.

– Ай, мои пуговочки! Магги, достанется тебе ужо! – воскликнул Том: – лучше не стриги более.

Большие ножницы между тем работали, пока Том говорил; он сам чувствовал, что это была такая славная кокетка: Магги выглядела уморительно.

– Том, стриги сзади, – сказала Магги, возбужденная своею собственною отважностью и желая поскорее докончить дело.

– Достанется тебе! уж я тебе говорю, – сказал Том, покачивая головою и медля приняться за работу.

– Ничего; торопись! – сказала Магги, топая ногою. Щеки ее горели румянцем.

Черные кудри были так густы! какой соблазн это был для мальчика, который испытал уже запрещенное удовольствие стричь гриву коня. Я говорю это тем, кто знает, как приятно сводить половинки ножниц чрез угрюмую массу волос. Щелк и еще щелк – и локоны падали тяжелыми косьмами на пол, и Магги стояла обстриженная, как попало, с совершенным сознанием свободы, как будто она, вышла из густого леса на открытую равнину.

– О, Магги! – сказал Том, прыгая вокруг нее и хлопая по коленям со смехом: – ай мои пуговочки! как ты чудно выглядишь! Посмотри на себя в зеркало. Ну, ты вылитый дурачок, в которого мы в школе бросали скорлупою и орехами.

Магги почувствовала неожиданное горе; она думала прежде только о своем освобождении от этих несносных волос, несносных толков про эти волосы, о торжестве над матерью и тетками; о красоте она и не заботилась; ей хотелось только одного: чтоб люди считали ее умною девочкою и не находили в ней недостатков. Но теперь, когда Том начал смеяться над нею и говорил, что она похожа на дурачка, эта проблема представилась ей в другом свете. Она посмотрела в зеркало. Том продолжал смеяться и хлопать в ладони; раскрасневшиеся щеки Магги побледнели и губы ее задрожали.

– О Магги! тебе надобно идти сейчас же к обеду, – сказал Том. – Ай-да мои пуговочки!

– Не смейся надо мною, Том, – сказала Магги с сердцем и залилась слезами от злости, топая ногами и толкая его.

– Ну, загорелась теперь! – сказан Том. – Зачем же ты окарнала себя? Я пойду вниз: я слышу, уже кушанье подают.

Он поспешил вниз и оставил бедную Магги в горьком сознании непоправимой беды, которое почти каждый день испытывала ее ребяческая душа. Она теперь видела довольно ясно, когда дело было уже сделано, что это было очень глупо, что теперь ей придется и думать и слышать про свои волосы более, чем когда-нибудь. Магги бросалась на все с побуждением скорости, и потом уже ее деятельное воображение рисовало подробно и обстоятельно не только одни последствия, но также и то, что случилось бы, если б дело не было сделано. Том никогда не делал таких глупостей, как Магги; он с удивительным инстинктом умел различать, что обращалось ему в пользу или во вред, и хотя он был гораздо упрямее и своенравнее Магги, но мать никогда не бранила его. Если б Том сделал подобную ошибку, то он остался бы верен ей, не изменил бы себе, говоря, что ему все равно. Если он сломал бич своего отца, стегая им по калитке, то это была не его вина: зачем бич захлестнул в петлях. Том Теливер был убежден, что он поступал совершенно благоразумно в этом случае, хотя и не признавал, чтобы стеганье калиток другими мальчиками было вообще делом похвальным, и никак не сожалел о своем действии. Но Магги, стоя и плача теперь перед зеркалом, чувствовала, что она была не в силах идти вниз, к обеду, и выдерживать строгие взгляды и строгие упреки своих теток, между тем, как Том, Люси, Марфа, которая служила за столом и, может быть, ее отец и дядя станут смеяться над нею. Если Том смеялся над нею, то, Конечно, все будут смеяться. Ах, кабы она не трогала своих волос, она могла б спокойно сидеть с Томом и Люси и наслаждаться абрикосовым пудингом и кремом! Что оставалось ей делать, как не плакать? Она сидела беспомощная, в отчаяние, посреди своих черных локонов, как Аякс между зарезанными им баранами. Это горе, может быть, покажется слишком ничтожным для испытанных смертных, которым предстоит думать о платеже счетов к Рождеству, об охлаждавшейся любви, разорванной дружбе; но для Магги она была также мучительна, мучительнее, может быть, нежели так называемые действительные огорчение зрелого возраста. «Ах мое дитя! позже будет у вас настоящее горе» нам говорили обыкновенно в утешение в нашем детстве; и мы повторяли это другим детям, когда выросли. Все мы так жалобно рыдали, стоя с голенькими ножками, когда мы потеряли из виду, в чужом месте, нашу мать или няньку; но мы не можем снова представить себе всю горечь этой минуты и плакать о ней, как припоминаем мы наши страдание пять или десять лет назад. Каждая из этих горьких минут оставила свои следы и живет еще в нас; но эти следы сокрылись совершенно незаметно под твердою тканью жизни нашей юности и мужества, и мы можем смотреть на горе наших детей с улыбкою неверия в его действительность. Может ли кто-нибудь воспроизвести в своем воображении все свое детство не в одних только воспоминаниях, что он делал, что с ним случилось, что он любил и не любил, когда ходил он еще в детском платьице, но с совершенным пони манием и оживленным сознанием всего, что он чувствовал, когда время между вакациями ему казалось бесконечным? Что он чувствовал, когда товарищи не принимали его в свои игры, потому что он из одного упрямства бросал не так мячик? Что он чувствовал в дождливый день в праздники, когда он не знал, как занять себя, и шалил от одной праздности, или когда мать решительно отказывала ему сшить фрак, хотя все его сверстники вышли из курточек? Конечно, если б мы могли припомнить это раннее горе и неопределенное сознание, странное, поверхностное пони мание жизни, придававшее особенную резкость тому горю, то мы не шутили бы так печалями наших детей.