Реквием по империи - Диана Удовиченко

— Ты прости меня, сынок, — тихо произнес он.

— За что? — удивился я.

— Да вот за то самое… не говорил я тебе, кто ты есть на самом деле… а сейчас думаю, может, напрасно?

Только тут до меня дошло, что герцог признал во мне сына Изабеллы именно после визита дяди Ге. Погруженный в свое горе, я даже не вспомнил о странном поведении старика. И вот теперь… Я спросил:

— А ты откуда узнал?

— Так я почитай с самого начала все выяснил. Помнишь, как я тебя из приюта забрал?

Я кивнул. Еще бы мне не помнить! Этот день изменил всю мою жизнь.

— Так вот, я тогда искал себе ученика. Человек я одинокий, сам знаешь. Хотелось передать кому-нибудь свои знания. Ясное дело, высматривал парнишку способного к магии. Ходил по комнате, значит, ходил. Были там дети с небольшими задатками. Я уж было выбрал одного шустрого мальца, ничего, думаю, разовью его малый талант в большой. А тут… Луг милосердный! На меня такой энергией повеяло! Я давай осматриваться, гляжу: а ты в угол забился, и волчонком оттуда смотришь. А магия от тебя так и льется! Конечно, я тебя и забрал. Да… — дядя улыбнулся, — характерец у тебя был тот еще…

Несмотря на тяжесть в сердце, я ответил ему улыбкой. Старик выразился слишком мягко. Я был просто маленьким демоном. И одному Лугу известно, сколько сил, добра и сочувствия было потрачено, чтобы сделать из меня человека. Дядя Ге и сам этого не знает. Потому что не привык считать затраты и измерять отданное питомцу душевное тепло.

— Вот я и говорю, — посерьезнел мой опекун, — понял я, что ты очень талантлив. И зеркало будущего подтверждало: тебя ждет великая судьба. Попытался я тогда выяснить, кто твои родичи. Отправился снова в воспитательный дом. Спросил, мол, не было ли при тебе каких вещиц, безделушек. Знаешь, бывает, мать, не в силах навсегда расстаться со своим ребенком, оставляет при нем медальон, или там колечко. Чтобы потом отыскать чадо по этой примете. Конечно, все это работнички воспитательных домов живо у детишек отбирают. Но я хорошие деньги предлагал. Тогда и выяснилось: привезли тебя из Лендсона, из приюта при храме Ат-таны. А приют тот сгорел. Но я не оставил попыток отыскать хоть какие-то зацепки. И отправился в Лендсон. Там у меня приятели живут, из темных. Подняли все свои связи, отыскали одну жрицу. Старенькая такая, но при памяти. Она мне и продала медальон-то.

Ну конечно, медальон! Эта круглая штука, которую перед смертью вручил мне лорд Глейнор. Я неосознанно так и продолжал сжимать его в руке. Раскрыв ладонь, я внимательно всмотрелся в украшение. Оно было плоским, сравнительно небольшим, величиной с золотую монету, с дужкой, в которую полагалось продевать цепочку.

— Цепь-то я так и не выкупил, — сокрушенно крякнул дядя Ге, — жрица сказала, потеряла ее, цепь-то. А может, и продала, кто знает? Но главное, конечно, герб. Вот он, видишь?

В центре медальона было выгравировано изображение горного барса — прекрасного, благородного животного. Над головой гордого зверя возвышалась герцогская корона, украшенная сапфирами. Глаза хищника тоже были сделаны из этих синих камней. Внизу я разглядел выполненную крошечными буковками надпись: «Долг, честь, верность».

— Это девиз рода Марслейн, — пояснил дядя.

— Значит, ты показал медальон герцогу? — спросил я.

— Ну да, а он сразу его узнал. Говорит, сестрица его покойная, матушка твоя, носила его, не снимая. Это фамильная драгоценность.

Что ж, лорд Глейнор хотя бы умер успокоенный.

— Надо, наверное, кому-то отдать эту штуку? — неуверенно предположил я.

— Кому, сынок? У покойного прямых наследников нет. Ты — единственный его близкий родственник. Так что герб твой по праву.

Я горько усмехнулся. О каком праве толкует старик? Ведь бастардов даже усыновлять нельзя, не говоря уже о наследовании титула. Да это просто невозможно! Дядя Ге понял мою скептическую ухмылку.

— Зря улыбаешься, Рик. Сам знаешь, какие повороты делает судьба. Мало ли… А пока носи медальон. Он тебе от матушки достался.

— Скажи, а о моем… — я замялся, не в силах произнести это слово.

— Нет-нет, о Вериллии я ничего не знал, — перебил меня дядюшка, — эту тайну семейка Марслейн спрятала надежно.

— А почему не сказал мне раньше?

Задав этот вопрос, я тут же пожалел о сказанном: дядя Ге как-то ссутулился в своем кресле, сник, словно бы даже сделался меньше ростом. Лицо его побледнело, морщины стали глубже, уголки рта опустились. Он смотрел на меня виновато и беспомощно, и я вдруг осознал, что мой опекун уже немолод. Он будто постарел прямо на глазах.

— Я все считал, не время еще, — тихо произнес он, — а теперь вот думаю, может, ошибался. Может, зря я молчал столько лет?

Я смотрел на дядюшку, на его узловатые, крупные, все еще сильные руки, стиснувшие железную коробку так, словно от нее зависел мой ответ. На непривычно согнутые плечи, потухшие глаза… И внезапно ко мне пришло понимание: да ведь он просто переживал за меня! Потому и не стал открывать тайну моего происхождения. Что бы я мог сделать, узнав правду в детстве? Мог бы отправиться в дом лорда Глейнора. Скорее всего, брат моей матери поверил бы мне — да конечно, поверил бы, медальон-то вот он! Он мог бы принять меня. На правах кого? Закон безжалостен к детям греха. И что? Существовать приживалом в доме, где некогда жила моя мать? Нет, этого я бы не вынес. В портовом квартале к этому относились проще. Конечно, я вынужден был носить одежду бастарда, но никто не смел надо мной смеяться. А желающие продемонстрировать презрение к незаконнорожденному быстро становились вежливыми, познакомившись с моим кулаком или парой простеньких заклятий. Нет, не место мне было среди чопорных аристократов. Даже герцог не сумел бы оградить меня от косых взглядов и оскорблений. Узнай же я историю Изабеллы, допустим, несколько месяцев назад, до всех своих приключений — неизменно озлобился бы. Так что дядя Ге правильно сделал. А сейчас вот он сидит и покорно ждет моего приговора, такой несчастный, такой испуганный… Он и теперь боится за своего питомца. Так, словно я до сих пор неразумный мальчишка. И еще я понял: старика страшит одиночество. Ведь кроме меня у него никого нет. Так неужели я мог в чем-то его упрекнуть? Его, спасшего меня от участи бродяжки, воспитавшего, сделавшего маленького звереныша человеком?

— Ты все сделал правильно, дядя, — произнес я, стараясь вложить в слова все тепло и благодарность, на которые был способен. — Мою мать уже не вернешь. А отец у меня был и останется один — ты.

У меня на глазах происходило чудо: согбенный старик превращался в прежнего мужчину — немолодого, но сильного, веселого, уверенного в себе. Распрямились плечи, взгляд сделался блестящим, морщины подчеркивали уже не возраст, а улыбчивость.