Грех жаловаться - Максим Осипов

– Ну-ну, не расходись. Последние, если и станут первыми, то не в этой жизни.

– Дело не в первых-последних. Их нет, просто нет, этих менеджеров, они не первые и не последние. Среди них попадаются милые люди, но самих их – нет, как нет человека, сидящего с пивом у телевизора.

– Для того и придумана организованная благотворительность.

– Дать благотворителям почувствовать, что они тоже есть. И голодающие им нужны не меньше, чем они – голодающим. Добрым намерениям требуется оправдание, а то неловко: что люди скажут?

– С чего ты так взъелся на менеджеров?

– А с того, что их усилиями все, что нам дорого и интересно, – больницы, храмы, библиотеки, филармонии, университеты, школы, многое другое – превращается в предприятия. С того, что мальчик наш станет учиться, только чтобы зарабатывать деньги, а не познавать мир и себя. С того взъелся, что непрерывно расширяется сфера действия денег: онкологи продают вырезанные опухоли в западные лаборатории – для науки.

– Надо же науке развиваться.

– Если бы отдавали бесплатно, меня бы не коробило. Или в обмен на какую-нибудь аппаратуру. Провести грань нетрудно…

– Как между любовью и продажной любовью.

– С чего я взъелся? С того, что все это ведет – к распаду. Не устоит семья народов, живущих вместе только тем, что папа хорошо зарабатывает. Никому от этого лучше не будет! С того я взъелся, что удобство жизни становится дороже самой жизни. Люди жалуются на преступность, но начальством довольны: дороги строят. А по мне пусть дороги будут плохие, лишь бы не убивали.

– Как это связано?

– Не знаю, как-то связано. Ладно, и в самом деле хватит.

Эпилог

– Как назовем? Тубизм? От английского to be?

– Слишком весело. Карабас-Барабас с тубой. Может, от французского – этризм?

– «Какая-то Равель», как говорил старик Танеев. Лучше без «измов». Никакой агрессии, принуждения. Никакого насилия.

– Сплошная деликатность.

– Без непримиримости, партийности. Ни с кого не спрашивать, чему он служит. Никаких новых запретов. Суперскидки не отменяются. Но, чтобы радоваться, – надо быть. А чтобы быть, чтобы достичь полноты, надо служить. Здесь и сейчас, во времени и в пространстве – ценностям. Которых – восемь.

– Два «З», два «К», два «П», два «С». Что в итоге сказать мальчику?

– Чтобы слез с подоконника. Что мы таки призваны к служению. Упомянуть про сверстницу.

– Не обещать, что будет счастлив.

– Но обещать, что непременно – будет.

17января 2008 г.

Встреча

Наташа

Скрипку, цветы – на заднее сиденье. Пристегнулась? – не будь занудой – поехали.

– Ты знаешь, чем нас привлекает сцена? – спрашивал Женя. – Это единственный способ жить в настоящем, в реальном времени. Если нота не прозвучит именно сейчас, тут уже не хорошо-плохо, это вопрос бытия. Как в гонках, раз – и всё. Счет на едва уловимые мгновения, – они с Наташей были возбуждены: трио Мендельсона, концерт удался, да и вообще стало получаться. – Реальное время, такой вот наркотик. Ради него наши мучения.

– Слушай, не отдавай ты ее сегодня, эту камеру, – попросила Наташа. – Ночь уже, пусть до завтра потерпят. Посидели бы – такие симпатичные люди. И зал хороший. Тебя отвезти?

– И слушали хорошо. Нет, родная, я сам.

Женя вышел из машины и стал ловить другую – в ужасное место, в Мытищи, на улицу Красных кого-то там, где жил брат с семьей, – вернуть видеокамеру.

Машину водили оба, но Женя уступил ее Наташе. С карьерой не получилось, у Наташи было чуть лучше – оркестр, не самый плохой, поездки, а Женя работал с певцами, с дирижерами, даже аккомпанировал фигуристам. Большого артиста из него не вышло – сценического ли темперамента не хватило или чего еще, но так или иначе он занимался музыкой. Трио вот собрал, нашел виолончелиста, в Москве всегда есть где поиграть бесплатно. От совместного делания должно, должно у них случиться много хорошего.

Родных его Наташа не любила. Однажды выразилась в том духе, что не выносит агрессивной простоты, и больше они о родственниках не говорили. Она не любила ни брата Валю, ни особенно жену его по имени Инга. И детки их, Владик и девочка Сашенька, были противные, всегда, с рождения.

Наташа убрала концертное платье, побродила по дому, запись решила пока не слушать. Полежала, поднялась, достала скрипку, но играть раздумала, посмотрела на свое отражение в зеркале, совсем уже взрослое, с детскими усиками – в последнее время они потемнели и сделались заметнее, – и опять прилегла.

Наташа была из тех девочек, не красивых и не уродливых, которые ни в школе, ни в институте ни с кем не сближаются, ни на кого не злятся, ничему себя полностью не отдают и вообще как будто не обнаруживают характера. Но если внимательно с ними поговорить, кое-что может открыться: не ум даже, а трезвость, неожиданное понимание, одним словом – личность. Она и думала о себе всегда – как о девочке.

Наташа родилась в Латвии, в Резекне, потом была Рига, музыкальная школа, вроде московской ЦМШ: папе с мамой, как многим евреям, хотелось, чтобы девочка играла на скрипке, и, в общем, получилось, хотя она могла бы стать, например, математиком. В Гнесинском институте встретила Женю. Они сидели в пустом классе, он принес свежекупленные пластинки. «Это Малер? – спросила Наташа. – Какой молодой…» Так началось, никакой романтической истории, Женя трогательно о ней заботился, и она стала его женой. Единственное ее условие было – спать в разных комнатах. Зачем спать вместе? Неопрятно и как-то бессмысленно. От телесной близости Наташа скоро стала уставать – болела голова, особенно после того, чему они так и не дали названия. Женя, похоже, немножко страдал – от нехватки субстрата в их жизни, но он был слишком привязан к Наташе, чтобы обижаться. Тот, кто больше любит, должен больше терпеть? – Нет, нет, за эти годы они очень подружились. О возможности детей не говорили. Женя все ждал – обоим под сорок, – потом привык: вот такая жена у него особенная, оттого и не спит с ним. Ничего, ничего, все будет. И правда – то ли с появлением трио, то ли, наоборот, трио родилось от нового в их любви – становилось лучше.

«Мы привыкли друг к другу, мы стали родные, – думала Наташа с непривычной сентиментальностью и дремала. – А дети? – Не всем же иметь детей. А ну как родятся уродцы, вроде Владика с Сашенькой? Нет, конечно, а все равно страшно: роды и все такое, будут трогать чужие люди». Но и это не пугало – она ждала Женю, все было хорошо. «Тарам-тарам—тарам-тарам, – напела Наташа из фортепианного квартета Брамса, у нее внутри всегда звучала музыка. – Вот бы сыграть! Мендельсон и Брамс – куда лучше?» Интересно он сказал про реальное время… Позвонил телефон.

Наташа взяла трубку, и тут же Мендельсон с Брамсом, и Гнесинка, и Резекне – все стало прошлым, тем, чего нет и что нельзя исправить.

– Женя… – хныкал Валя. – Тут скорая, милиция… Короче, Жени больше нет.

– Что за идиотизм?! Да говори же ты, – зарычала она в трубку, и махнула рукой, и удивилась тому, что сердце стучит не часто, а лишь очень-очень сильно – каждый удар отзывался болью. Вступил чужой фатоватый голос:

– Говорит капитан Горьков. Привезите паспорт мужа. Соседей опросили? – это уже не ей. – Давайте, веселее. – Снова Наташе: – Мы считаем причиной смерти вашего мужа падение с высоты собственного роста. – Он боялся и оттого говорил твердо.

Дальше – опять про паспорт, про морг, поиски ручки, такси, опознание. Наташа совсем не чувствовала своего тела, и еще – не было страшно. Валя плакал, обнимал ее за плечи: «Не хочу утешиться раньше тебя». Ему она только сказала: «Это от тебя не зависит».

Женю несколько раз ударили по голове – так было в справке из морга, – вытрясли сумку и ушли. Искать убийц ей не хотелось – пусть Валя занимается, это его соседи убили Женю. Впрочем, какая разница? Они такие же, как все теперь – как те, что ходят по улицам, ездят в метро, – хотели не убивать, так, ограбить.

Приезжали люди, она настаивала на невозможном – чтобы Женю привезли домой, не вышло, справки, похоронный агент, куча обычаев – занавесить зеркала, зачем? Наташа постановила себе не оскорблять чужих чувств и все-таки их оскорбляла. Справка в церковь (тело подготовлено к обряду погребения), много людей, денег, непрерывный кофе, кого-то надо утешать, тоже чудно. Душа находится с нами то ли три дня, то ли девять… и так далее – все это к ним с Женей отношения не имело. Против отпевания она, конечно, не возражала, Женя был крещеным, иногда ходил в церковь, вроде даже причащался, – Наташа его не спрашивала.

Яснее всего запомнился ей сон в ночь перед похоронами. Наташе приснилось, что старый их дом под Резекне снесли. На самом деле дом снесли еще в начале семидесятых, а на его месте построили детский сад «для детей трудящихся», как говорили в ее семье. В этом доме прошло ее раннее детство, он всегда снился ей целым и только в важных случаях, когда предстояло принимать решение. В подобных обстоятельствах, она слышала, снятся птицы, ей же снился дом, без подробностей, теперь – не дом, а его отсутствие.