Николай Вавилов - Владимир Георгиевич Шайкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже хан Кильды не на все мог ответить. Он просто говорил:
— Вниз — не смотри! А то конец, амба! Смотри прямо перед собой. Лошадь пусть идет впереди, держись за хвост ее и шагай себе потихоньку, осторожно. Лошадь — существо умное, она — выведет…
Сам он смело и уверенно ступал на любую тропу и легко, даже изящно, плавно, слегка покачиваясь, нес по узкой тропочке свое большое тело. Ай да мирза-баши!
Хан умело выбирал и место для ночевки, сноровисто и быстро разбивал «лагерь» в совсем, казалось бы, не подходящем для этого месте: на крошечном «пятачке» над пропастью.
Он словно наслаждался трудностями и приключениями, очевидно, вспоминая молодые годы в родных горах. Варил всегда вкусную похлебку из любой неказистой птицы, какую удавалось подстрелить в пути. Любил угощать спутников и рассказывать им забавные случаи «из жизни», и сам при этом смеялся, да так громогласно, что эхо перекатывалось по горам.
Однажды пришлось пробираться по ветхому оврингу. Трещали пересохшие сучья, ноги проваливались в щели, лошадь, которую Вавилов вел на поводу, приседала и фыркала. Но вот опасное место как будто осталось позади, и он решил сесть верхом. Проехал немного, и конь вдруг испуганно захрапел, бросился вскачь, проводники сзади закричали, над головой нависла какая-то тень, раздался громкий клекот орла. Николай Иванович сполз с седла, опустился на скалу. Хан Кильды, подъехав, положил ему руку на плечо, другой рукой показал в небо:
— Кумай! Большой кумай! Тут гнездо близко, вот он и кинулся. Давно здесь, видно, никто не ходил… Но ты — молодец! Тебя нелегко напугать. Молодец!
Тропа пошла вниз, опять началась долина, появились крошечные поля. Встречались и крестьяне. Один из них, Абдулла Назаров из Шунгана, как записал Вавилов, вместе с женой-афганкой давно занимался отбором и размножением лучших растений. Раздобытую когда-то в Афганистане пшеницу ему удалось заставить созревать чуть ли не на месяц раньше местных пшениц. Так и назвал ее — «джиндом-джальдак» — скороспелка из скороспелок. И встречалась она тут во многих посевах.
«Это царство эндемических, совершенно неизвестных в прошлом науке пшениц с прекрасным белым зерном… Нет никаких сомнений в том, что таких пшениц не видал и не знает ботаник… — отмечал ученый. — Находки культурных растений на Памире превзошли все наши ожидания».
Здесь же, в Кала-и-Вамаре, перед Вавиловым предстало поле гигантской, прямо-таки сказочной ржи: растения были необычно высокими, стебли — мощные и толстые — не полегали, колос быв столь крупный, что возникало сомнение: да рожь ли это? А зерно! Совершенно необыкновенное. Только ради этой уникальной находки, «ради неё одной надо было быть на Памире», — записал Вавилов.
Именно после этой уникальной находки на Памире исследователь окончательно укрепился в мысли, мелькнувшей еще на Курдских нагорьях: нет, неверно утверждение Коржинского, что родина ржи — Туркестан, что лишь со временем она была заменена пшеницей и ячменем. Получалось-то совсем наоборот: так же, как из долин рожь поднималась к горным вершинам и превращалась из сорняка в «царицу полей», так же, вероятно, она продвигалась и по равнинам — с юга на север. И не случайно, конечно, еще во время студенческой практики в предгорьях Кавказа ему приходилось не раз наблюдать, как крестьяне смешивали семена пшеницы и ржи, чтобы в урожае получить так называемую суржу в расчете на то, что если пшеница, как менее зимостойкая культура, не выдержит, то рожь компенсирует недобор урожая.
Появились и другие важные выводы: скорее всего, только горные изоляторы вроде Памира способны порождать таких гренадеров, как встреченная чудо-рожь. Здесь тысячелетиями переопылялись между собой лишь ее близкие родственники, поэтому и возникли естественные «чистые линии», у которых ярко проявляются признаки, вызываемые рецессивными генами, чего в иных условиях, когда доминантные гены подавляют их, не происходит.
Нашел он тут и множество безлигульных (то есть не имеющих язычка) форм ржи. О них, похоже, ученые вообще пока не знали. Где-нибудь на равнине, в средней полосе Европы такая рожь, вероятно, сильнее поражалась бы грибными заболеваниями, шведской мухой и соревнования с формами, у которых есть язычок, не выдержала бы. Но тут, на двухкилометровой высоте от уровня моря, не было ни ржавчины, ни мух, и растение чувствовало себя хорошо.
Этот феномен, возможно, так и остался бы в сознании ученого как один из редчайших, но за Хорогом, в долинах рек Гунта и Шахдары, берущих начало на высоте более 3,5 тысячи метров, он встретил множество аналогичных — безлигульных растений мягкой пшеницы. Выходило, что в проявлении этого признака у злаков есть какая-то общая закономерность. Какая же?
В горах Памира при резких переменах температуры (днем жара нередко до 30 °C, а ночью вода замерзает в котелке), в условиях короткого лета, при недостатке кислорода, повышенном ультрафиолетовом облучении росли и нормально (для этих условий) развивались посевы не только ржи, но и пшеницы, ячменя да и других злаков. Проявлялись, однако, любопытные отклонения. Например, ячмень, посеянный высоко в горах, накапливал в стеблях и листьях сахар в гораздо большем количестве, чем обычно, и являлся настоящим лакомством для животных. Кроме упомянутой ржи, не имевшей лигулы — небольшой прозрачной пластинки-пленки, образующейся у основания листа — там, где лист злака переходит в стебель, здесь встречалось немало и иных интересных форм. И еще одно бросалось в глаза: ржаные поля встречались лишь высоко в горах — у пределов земледелия, а по мере спуска в долину рожь все чаще была лишь примесью на пшеничных полях. Академик С. И. Коржинский, в конце XIX века путешествовавший по Средней Азии, выдвинул гипотезу — и ее
