ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ - Элизабет Джордж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он сказал…
— Заткнись! Я слышал, что он сказал. Ты разве не понял, что это значило? Это значило, что мы с тобой — паразиты. Вот что он сказал. Как будто это мы ему должны, а не совсем наоборот.
— Я этого не говорил. — Пичли сунул руку в карман и вытащил на свет чековую книжку, внутри которой лежал чек, дописать который помешала та баба из полиции. — Я просто хотел сказать, что теперь всему этому конец, потому что я уезжаю. Роб, я выпишу последний чек. После чего вы будете сами решать свои проблемы.
— Да насрать я хотел на твой чек!
Роб двинулся на него. Брент торопливо попятился в гостиную, откуда раздался голос Джен Пичес:
— Что это вы там расшумелись так?
— Роб и Джей…
— Заткнись! Заткнись! Господи, почему ты такой козел, Брент?
Пичли достал перьевую ручку, снял колпачок, но не успел прикоснуться к бумаге пером — Роб набросился на него. Он вырвал чековую книжку из рук Пичли и отбросил ее в сторону. Она ударилась о стойку с кружками, которые с грохотом свалились
на пол.
— Эй, поосторожней там! — крикнула недовольная Джен. Перед Пичли пронеслась вся его жизнь. Брент окончательно исчез в гостиной.
— Идиот поганый! — прошипел Роб. Он ухватил Пичли за лацканы пиджака и дернул к себе, так что у того чуть не оторвалась голова. — Ни хрена ты не понимаешь, придурок! Ни хрена!
Пичли закрыл глаза и ждал удара, которого почему-то не последовало. Вместо этого брат оттолкнул его так же резко, как только что подтянул к себе. Пичли ударился спиной о раковину.
— Да мне пофигу были твои деньги, — сказал Робби. — Ну Да, ты давал их нам. И я был рад их взять, верно. Но ты сам тянулся к чековой книжке каждый раз, как видел мою рожу. «До чего надоел, дам-ка ему тысячу или две, может, тогда исчезнет». Вот что ты думал. А потом обвинял меня в том, что я вымогаю у тебя деньги, хотя ничего я не вымогаю, ты сам даешь мне деньги, потому что для тебя это как искупление вины.
— Нет у меня никакой вины, и нечего мне искупать… Роб рубанул рукой воздух, заставляя Пичли замолчать.
— Ты притворялся, что нас нет, Джей. Так что не вини меня за то, что делал ты сам.
Пичли сглотнул. Возразить на это было нечего. Слишком много правды содержалось в утверждении Роба и слишком много фальши — в его собственном прошлом.
В гостиной громче забубнил телевизор. Джен увеличила громкость, чтобы заглушить то, чем занимались на кухне ее сыновья. Таким способом она давала понять, что это ее не касается.
Само собой, мысленно усмехнулся Пичли. Ее никогда не касалась жизнь ее детей.
Брату он сказал:
— Прости, Роб. Я жил так, как мог.
Робби отвернулся. Нагнувшись к старенькому холодильнику, он достал очередную банку пива, вскрыл ее и поднял вверх, отдавая прощальный салют Пичли.
— Я всего лишь хотел быть твоим братом, — сказал он.
Гидеон
2 ноября
Мне кажется, что правда о Джеймсе Пичфорде и Кате Вольф лежит между тем, что сказала Сара Джейн о равнодушии Джеймса к женщинам, и тем, что сказал папа о влюбленности Джеймса в Катю. И Сара Джейн, и отец имели свои причины извратить факты. Если Сара Джейн хотела заполучить Джеймса и невзлюбила Катю, то она не станет признавать, что жилец оказывал предпочтение не ей, Саре Джейн, а кому-то еще. Что касается папы… Вряд ли он по доброй воле признается мне в том, что Катя забеременела от него. Обычно отцы не стремятся делиться с сыновьями подобной информацией.
Вы слушаете меня с невозмутимым спокойствием на лице, и эта невозмутимость, это спокойствие, эта открытость всему, что взбредет мне на ум, говорят мне, о чем вы думаете, доктор Роуз: он так цепляется за факт беременности Кати Вольф, потому что для него сейчас это единственный способ избежать…
Чего, доктор Роуз? А если я ничего не пытаюсь избежать?
«Я не отрицаю такой возможности. Но обдумайте вот что, Гидеон: уже довольно давно вы не вспоминаете ничего связанного с музыкой. У вас почти нет четких воспоминаний о матери. Ваш дед, каким он был во время вашего детства, практически удален из вашего мозга, как и ваша бабушка. Да и Рафаэль Робсон в качестве учителя музыки из вашего детства появляется в ваших воспоминаниях лишь изредка».
Такова моя память, и я ничего не могу с этим поделать.
«Разумеется. Но для того чтобы стимулировать ассоциативное мышление, человек должен создать такую ментальную обстановку, где мозг сможет свободно парить. Вот почему нужно успокоиться, отдохнуть, найти удобное место, где никто не помешает записывать мысли и воспоминания. Активное расследование смерти вашей сестры и последующего суда…»
Да как я могу думать о чем-то другом, когда мой мозг переполнен этим? Нельзя же просто вытряхнуть из головы все мысли, нельзя взять и забыть что-то, чтобы задуматься о чем-то другом. Ее убили, доктор Роуз. А я забыл о том, что ее убили. Господи, я забыл даже о том, что она вообще существовала! И теперь эта мысль преследует меня. Не в моей власти отбросить ее. И это выше моих сил — заниматься подробным описанием того, как в девятилетнем возрасте я сыграл ansiosamente там, где полагалось играть animato,[30] и многословно рассуждать о психологическом значении неверной трактовки музыкального произведения.
«А как же та синяя дверь, Гидеон? — напоминаете мне вы, по-прежнему воплощенное здравомыслие. — Учитывая, сколь важное место занимала эта дверь в вашем мыслительном процессе, не будет ли полезным уделить ей ваше внимание? Может, вам стоит задуматься и написать что-нибудь о ней, а не о том, что вам говорят другие?»
Нет, доктор Роуз. Та дверь — простите невольный каламбур — заперта.
«И все же почему бы вам не закрыть на несколько секунд глаза и не представить ее еще раз? — рекомендуете вы. — Почему бы вам не поместить ее в иной контекст, чем Уигмор-холл? Судя по тому, как вы описываете ее, это входная дверь, ведущая в дом или квартиру. А что, если она не имеет никакого отношения к Уигмор-холлу? Возможно, вам стоит подумать не о самой двери, а только о ее цвете. Возможно, значение имеет только наличие двух замков на двери вместо одного. Или важна только лампа над дверью, в которой воплотилась идея света вообще».
В вашем кабинете вместе с нами сидят Фрейд, Юнг и все прочие их сотоварищи… И — да, да, да, вы правы, доктор Роуз. Я — поле, готовое к уборке урожая.
3 ноября
Либби вернулась домой. После нашей размолвки в сквере прошло три дня, в течение которых я не видел и не слышал ее. Тишина в ее квартире была обвинением, она утверждала, что это я прогнал Либби своей трусостью и мономанией. Эта тишина заявляла, что моя мономания — лишь удобное прикрытие, за которым я прятался, чтобы не пришлось смотреть в лицо правде: я не смог сблизиться с Либби, я не сумел соединиться с человеческим существом, которое Всемогущий буквально положил мне на колени. Положил специально и исключительно для того, чтобы я попробовал установить с кем-то близкие отношения.
«Вот она, Гидеон, — провозгласила судьба, Бог или карма в тот день, когда я согласился сдать квартиру в подвальном этаже кудрявой посыльной, срочно нуждавшейся в убежище, где ее не нашел бы муж. — Вот она. Это твой шанс разрешить то, что мучило тебя со времени разрыва с Бет».
Но я позволил этому уникальному шансу на искупление проскользнуть между пальцев. Более того, я сделал все, что было в моих силах, чтобы этого шанса вообще не существовало. Потому что не найдется лучшего способа избежать интимного сближения с женщиной, чем разрушить собственную карьеру, давая себе, таким образом, безотлагательное дело, требующее приложения максимума усилий. У меня нет времени обсуждать наши отношения, Либби, дорогая. Нет времени размышлять об их неполноценности. Нет времени подумать, почему я могу обнимать твое нагое тело, чувствовать, как твои мягкие груди утыкаются мне в грудь, чувствовать, как холмик твоего лобка прижимается ко мне, и при этом не испытывать ничего, кроме жгучего унижения оттого, что ничего не испытываю. Нет времени вообще ни на что, все силы отданы этой мучительной, настоятельной, срочной проблеме с моей музыкой, Либби.
А может, мое обдумывание ситуации с Либби является ширмой, которая скрывает то, что представляет собой та синяя дверь? Как мне во всем этом разобраться, боже мой?
Когда Либби вернулась на Чалкот-сквер, она не постучала ко мне и не позвонила по телефону. Не заявила о своем прибытии ни ревом «судзуки» под окном, ни оглушительной поп-музыкой, несущейся из ее квартиры. О ее присутствии я догадался лишь по внезапному шуму в водопроводных трубах, спрятанных в стенах дома. Она принимала ванну.
После того как трубы стихли, я дал ей сорок минут дополнительного времени, после чего спустился по лестнице, вышел на улицу и преодолел несколько ступеней вниз ко входу в ее квартиру. Подняв руку, чтобы постучаться, я вдруг заколебался. Идея залатывания дыр в наших неопределенных отношениях неожиданно показалась мне никчемной. Я уже готов был развернуться и уйти, я уже почти произнес мысленно: «А пошло оно все к черту», что в моем лексиконе означает поджатый хвост и побег от трудностей. Но столь же внезапно, как приступ трусости, пришло осознание: я не хочу быть в ссоре с Либби. Все эти месяцы она была мне хорошим другом. Мне недоставало ее дружбы, и я хотел вернуть ее, если это еще возможно.
