Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

Обращаться в милицию не пришлось. Через три дня, когда я вернулся из поездки по району, Любовь Сергеевна протянула мне что-то завернутое в бумагу. «Антон Иванович, это партбилет Алферова». — «Как он к вам попал?» — «Вчера принесла какая-то женщина, положила на стол и ушла». Я раскрыл партбилет, посмотрел на фотографию, прочитал фамилию, и мне стало грустно…»

«Как-то вечером, не предупредив, не позвонив, ко мне на квартиру заявилась Марсова, веселая, подведенные глаза блестели. Из сумки извлекла бутылку, поставила на стол.

«Черный мускат» по возрасту мой сверстник! — сказала она, наигранно смеясь. — Сюрприз из массандровских погребов. Добрые люди раздобыли и прислали».

«Зачем же вы принесли ко мне то, что раздобыто вашими друзьями для вас?»

«От доброты моего женского сердца! Антон Иванович, давайте хоть в этот вечер забудем «кто есть кто» и выбросим из головы все обиды. Ну что вы так смотрите? Не согласны?»

«Не согласен. Извините, ваше вторжение…»

«Да полно вам! Мы же с вами интеллигентные люди и находимся сейчас не на заседании. Уж кто-кто, а мы-то можем отделить служебные дела от личных».

«А я не умею отделять».

«Но ведь я скоро покину Усть-Калитвинский, и кто знает, доведется ли нам когда-либо еще встретиться».

«Раиса Альбертовна, для меня худой мир не лучше доброй ссоры… Поэтому прошу вас: забирайте свой крымский сюрприз, и всего вам хорошего!»

Вдруг она умолкла, покосилась на меня, сунула бутылку в сумку и ушла, не простившись. Вспоминая визит Марсовой, я невольно задаю себе вопрос: что это — злая шутка? Или желание с помощью муската обрести со мной мир?.. Как-то я все еще не соберусь рассказать об этом Приходько. А надо бы…»

Глава 47

Подошла осень, тихая и нежаркая, по-настоящему кубанская. Днем — ни тучки, ни ветерка, небо низкое и чистое. Ночью, как по заказу, шумели благодатные, без ветра и грома, теплые дожди, а утром снова солнце. Побурели, нахохлились сады. Тополя окрасились в яркий багрянец. По улицам и на дорогах валялись кукурузные листья и арбузные корки. Пахло бахчой и спелыми яблоками. После дождя как-то уж очень быстро озимые укрыли чернозем ярчайшим изумрудом. Рядом с зеленями потянулись черного лака пояса — это тракторы уже трудились на зяби. Со свеклой и с початками кукурузы проносились грузовики, и могучие голоса моторов, как и летом, не смолкали до зари.

Перед вечером ожили улицы Старо-Каланчевской. То там, то тут начали появляться станичники — и кучками и в одиночку. Одетые по-праздничному, они стягивались к площади. Шли не спеша, поглядывали на часы и на полыхавшее за станицей солнце — не опаздывают ли. Парень с гармошкой, склонив к плечу чубатую голову, старательно подыгрывал девушкам. Девушки пели дружно и такими крикливыми голосами, что их было слышно на краю станицы. Из всех слов песни можно было разобрать лишь припев: «Полюбить тебя нельзя ни за что на свете!»

Дмитрий Степанович Лукьянов вышел из хаты и прислушался к далеким голосам. «Славно поют девчата», — подумал он. На нем рубашка под тонким казачьим поясом, на голове картуз, брюки почищены и отглажены.

— Слышишь, Варя, артисты уже пошли, — сказал он жене. — Пойдем и мы, пора!

Тут же, у своих ворот, супруги Лукьяновы присоединились к женщинам. Те шли рядком, степенно. На них новые, с оборками снизу юбки, кофточки с напусками, на головах цветные косынки. Невысокая дородная казачка поздоровалась с Лукьяновым за руку, спросила:

— Сосед, хоть ты толком поясни, что будет на собрании?

— Доклад, — не задумываясь ответил Лукьянов, желая показать женщинам, что ему-то все известно. — В станицу приехал Антон Иванович Щедров, чтоб сделать нам доклад, что и как в районе.

— Да тебе-то откель ведомо? — спросила пожилая колхозница.

— Вот так и ведомо! — Лукьянов даже остановился, поправил под пояском рубашку, потому что хотел сказать нечто исключительно важное. — Еще по весне Щедров бывал у меня в хате. Жизнью мы тогда интересовались. И зараз заходил. Посидели, побеседовали. Советовал мне выступить перед народом.

— И что? Выступишь? — спросила дородная казачка, смеясь. — Или испужался?

— Еще не решился. Трудная эта штуковина — речь.

— Ой, бабоньки, не верьте ему, не станет он выступать, — сказала жена. — Всю ночь не спал, все ворочался, все вздыхал. Да и какой из него выступальщик. Жене путного слова сказать не может.

— Ежели с тобой говорить, то лучше на собрании, — сказал Лукьянов и умолк.

На другой стороне улицы со двора вышел коренастый, молодцеватой выправки мужчина. На плечах накинут новенький, наверное, впервые надетый пиджак, к затылку сбита кубанка с малиновым, выцветшим на солнце верхом. Увидел соседа Петра, стоявшего возле своей калитки, крикнул:

— На собрание, Петро! Может, вместе зашагаем?

— Жинка приказала ждать. Вот и стою.

— Разве твоя Ася еще на сырзаводе?

— В хате! — Петро рассмеялся. — Трудно бабам! Уже часа два вертится перед зеркалом, кучери мастерит. От нее уже смаленым несет. Нелегкая процедура! Я ей говорю: Ася, идешь не на свадьбу, можно и без кучерив. Отвечает весело: нет, Петя, без кучерив невозможно, потому как там будет один человек из района. Я-то знаю, кто он, «один человек из района». Секретарь райкома Щедров! Как-то приехал он на сырзавод, осмотрел, как молоко в склянки Ася разливает, как жирность молока определяет, и похвалил ее. С той поры дался ей этот «один человек из района». А где твоя половина?

— Разве мою Людмилу зараз удержишь? Давно убежала на репетицию. Сказала: когда вы до одури наговоритесь, мы будем танцами вас потчевать!

— По этой части Людмила мастерица! — согласился Петро.

Укрывая пылью, как облаками, хаты, сады, палисадники, к площади мчались грузовики — кузова до отказа забиты людьми. Неслись, подпрыгивая, мотоциклы — пассажиры качались в люльках и липли к спинам рулевых. Подкатывали то «Москвичи», то «Запорожцы» — по серым фарам, по запудренным стеклам было видно, что прошли они по пыльным степным дорогам.

На площади было людно и шумно. Песни, галдеж, басовитые голоса баянов, частый перестук каблуков — все сливалось в один протяжный гул. Когда-то, в далекую старину, это место в Старо-Каланчевской называлось майданом и служило главным образом плацем, где старокаланчевские казаки проводили строевые смотры и упражнялись в джигитовке и рубке лозы. Теперь же сюда пришла, казалось, вся станица. Милиционер-регулировщик, картинно взмахивая полосатым жезлом, указывал, какой машине и где именно надлежало остановиться. Старокаланчевцы все прибывали и прибывали — кто на машине, кто пешком, а Дворец культуры с высокими белыми колоннами и с отлогими ступеньками принимал и принимал гостей, и все видели, что на старом майдане было тесно, что следовало бы его малость раздвинуть. Но как?

Просторный, с широкими проходами зал дворца был переполнен задолго до начала собрания. Те, кто опоздал, толпились в дверях или шпалерами выстроились вдоль стен. Низко свисали две огромные люстры, похожие на мельничные колеса. Длинный, во всю ширину сцены, стол уже поджидал членов правления. Был он покрыт кумачом. По бокам стояли вазы с неяркими осенними цветами. Графины с водой, стаканы были поставлены и на столе и на трибуне. И вот из боковой двери вышли Щедров, Крахмалев, Русанов и все члены правления. В зале застыла настороженная тишина. Слышались приглушенные голоса.

— Так это и есть сам Щедров?

— А что? Непохож?

— Лично мне он почему-то представлялся высоким. А он так себе, и щупловатый, и росточком не вышел.

— Зато в ногах крепок. Видала, как поднимался по ступенькам.

— Родом из Усть-Калитвинской, можно сказать, свой, доморощенный.

— Сын кочубеевца Ивана Щедрова. Его батько завзятый был конник и дружок Колыханова. Тоже, бывало, с седла не слазил и с саблей не расставался. А сынок, сказывают, к коню боится подступиться.

— Каждому, Василий, свое. Что он нам зараз скажет…

— Потерпи малость, скоро узнаешь.

— В женских рядах — свое:

— У него уже и чуб отрос.

— Небольшой, как у новобранца. А обличьем ничего, приятный.

— Дажеть симпатичный!

— Тебе бы, Марфенька, такого женишка!

— Да ты что? — Марфенька толкнула соседку, усмехнулась. — Придумала! Мне такой никак не подходит. Как с ним, с таким деятельным, ночью утешаться?

— Э! О чем печалишься! Ночью все они одинаковые — и деятельные, и бездеятельные!

Поднялся Крахмалев, постучал карандашом о графин. Выпил из стакана воды, откашлялся. Постоял, морща лоб, подождал, пока стихнет гул.

— Товарищи, потише! Эй, бабоньки! Посмеяться могли бы и дома! — Крахмалев снова откашлялся. — Слово для доклада имеет товарищ Щедров Антон Иванович, первый секретарь нашего райкома. Прошу соблюдать полную тишину!