Фаворит - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы любимы этой сволочью! Ах, если бы вы дерзнули…
Он звал его к дворцовому перевороту, чтобы ускорить не его, а свое возвышение, но Павел ответил, что останется покорным сыном своей матери. Опьяненный популярностью в народе, Павел в тот же день вызвал гнев самого фаворита:
— Как шеф Кирасирского полка, я требую, чтобы поденные рапорты в мои же руки и присылали.
— Тому не бывать, — отказал Потемкин. — Я, а не вы, заведую Военной коллегией, и все рапорты будут у меня.
— Но я — наследник престола.
— Так что мне с того? Вы и генерал-адмирал, но ваше высочество и баржи с каторжанами в море не выведете…
Назло фавориту и матери, Павел начал обучать кирасир на прусский лад. С ножницами в руках перекраивал мундиры:
— Фридрих Великий еще снимет передо мною шляпу…
Но опять вмешался Сусlope-borgne — Потемкин:
— Яко генерал-инспектор кавалерии российской, запрещаю вашему высочеству уродовать форму одежд кирасирских…
О Боже! Сколько власти у этого кривого!
Москва ожидала героя войны-фельдмаршала Румянцева.
Письма от матери Потемкин, как правило, даже не распечатывал, а сразу швырял в камин, говоря при этом:
— Что дура умного написать может? Разве что — кто из сородичей моих помер, так зачем огорчаться скорбию лишней?
Дарья Васильевна Потемкина, в канун казни, вывезла из Смоленщины на Москву осиротевших внучек своих — Энгельгардтов. Необразованные девчонки, плохо одетые, еще не понимали степени того величия, какого достиг их странный в повадках дядюшка. Не понимала того и госпожа Потемкина, полагая, что сыночек ее возвысился сам по себе, а вовсе не по той причине, на какую завистливые людишки ей намекают.
— Да будет вам пустое-то молоть, — обижалась она в беседах с родственниками. — Нешто за экий вселенский срам ордена да генеральства дают? Чай, мой Гриц знатно иным отличился…
При встрече с сыном она строго внушала ему:
— Коли стал государыне нашей мил, тебе в самый раз жениться, и пущай государыня сама невесту приищет… богатеньку!
— Дура ты у меня, маменька, — отвечал Потемкин.
Екатерина произвела старуху в статс-дамы, просила принять со своего стола ананас из оранжерей подмосковных.
— Да на што он мне… в колючках весь, быдто кистень разбойничий! Мне бы яблочка моченого или клюковки пососать.
— Дура ты у меня, маменька, — отвечал Потемкин.
Екатерина справила себе платье на манер крестьянского сарафана. Высокий кокошник красиво обрамлял ее голову с жиреющим, но по-прежнему острым подбородком, полную шею украсила нитка жемчуга. Она осуждала моды парижские.
— Онемечены и выбриты, словно пасторы германские. А я желаю царствовать над истинно русскими и, кажется, совсем обрусела!
Она выразила желание посетить общие бани, чтобы окончательно «слиться» с народом, для чего графиня Прасковья Брюс уже приготовила пахучие веники. Но Потемкин высмеял этих барынь, сказав, что Москва живет еще в патриархальной простоте — мужчины и женщины парятся вместе:
— Стоит ли тебе, Като, быть столь откровенной?
— Не стоит, — согласилась Екатерина и велела Парашке выкинуть веники.
Она тут же сочинила указ, по которому «коммерческие» — общие — мыльни разделялись отныне на мужскую и женскую половины, причем доступ к женщинам разрешался только врачам и живописцам.
— Рисовальщики наши в живой натуре нуждаются, — сказала императрица, — а то в классах Академии художеств они одних мужиков наблюдают…
Потемкин открыто заговорил при дворе, что срочно необходима амнистия тем, кто следовал за Пугачевым.
— Иначе, — доказывал он, — покудова мы тут веселимся с плясками, помещики хлебопашцам все члены повыдергивают, а мужиков рады без глаз оставить. Опять же и телесные наказания чинов нижних — их меру надобно уменьшить… Битый солдат всегда плох. Пьяному шесть палок, и хватит с него!
В апреле Екатерина справляла день рождения. Дюран сообщал в Версаль королю, что императрица «не могла скрыть удивления по поводу того, как мало лиц съехалось в такой день… она сама мне говорила о пустоте на бале в таком тоне, который явно показывает, как она была этим оскорблена!..»
Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный, напрасно улыбалась публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, — ее не любили в Москве. «Ну что тут делать?» И на этот раз оригинальной она не оказалась:
— Разрешаю для народа снизить цену на соль…
Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед народом, то «вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча». Екатерина, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: «Ну, какое же тупоумие!» — так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие…
Возле ее престола мучился Павел — ждал денег.
— Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы и просили. Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручила…
«Русский Гамлет» от унижения чуть не заплакал!
Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
— Кутузов или Голенищев-Кутузов? — спросил он.
— Голенищев…
— Вот так и надобно говорить: большая разница!
Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в кабинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по Дунайской армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
— Что с тобой, Ларионыч? — обомлел Потемкин.
Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из серебра, а орден — Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей лицо, вместо глаза — повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что на охрану Крыма молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогнули.
— Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером людей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло…
Он просил отпуск в Европу ради лечения.
— Копии моей отказа ни в чем не будет, — сказал Потемкин.
По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионовича: «Сей штаб-офицер получил рану пулей, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на другой стороне лица». Слова Екатерины для истории уцелели: «Кутузова надо беречь — он у меня великим генералом станется!» Она отсыпала для него 1 000 золотых червонцев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
— Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его не станем, покудова как следует не излечится…
Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси Прусскому королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше разглядеть опасную и страшную рану.
— Вы счастливый человек, — сказал король. — У меня в прусской армии с такими ранениями мало кто выживает…
Сейчас король был озабочен делами «малого» двора. Сватая принцессу Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему, станет влиять на мужа в прусских интересах «Северного аккорда». Но тут явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские карты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.
— Кажется, я свалял дурака, — признался король сам себе. — Натализация екатеринизированной России не состоялась… жаль!
По натуре циник, ума практичного, он откровенно радовался слухам о слабом здоровье великой княгини: пусть умрет.
— Ладно. Поедем дальше, — сказал король, не унывая, и надолго приник к флейте, наигрывая пасторальный мотив, а сам думал, как бы выбросить Разумовского с третьего или, лучше, даже с четвертого этажа того здания, которое называется «европейской политикой».
Широко расставленными глазами граф Андрей Разумовский взирал на великую княгиню, и она, жалкая, приникла к нему:
— Мы так давно не были наедине, а я схожу с ума от тайных желаний… Что делать нам, если эта курносая уродина не отходит от меня ни на шаг, а он мне всегда омерзителен.
— Я что-нибудь придумаю, — обещал ей граф…
За ужином он незаметно подлил в бокал цесаревича опий. Павел через минуту выронил вилку, осунулся в кресле:
— Спать… я… что со мною… друзья…
Разумовский тронул его провисшую руку.
— Готов, — сказал он женщине.
— Какое счастье, — отвечала она любовнику.
Когда Павел очнулся, Natalie с Разумовским по-прежнему сидели за столом. Павел извинился:
— Простите, дорогие друзья, я так устал сегодня, что дремота сморила меня… Скажите, я недолго спал?
— Достаточно, — отвечала ему жена. — Мы провели это время в бесподобном диалоге… Жаль, что вы в нем не участвовали!
5. ТЯЖЕЛАЯ МУХА
Прусский король закончил играть на флейте.
