Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

Единственное, что можно сказать в пользу Марии-Луизы, это то, что она была безусловно верна Наполеону. Никаких интрижек ни с кем она не завязывала, да они шли бы в разрез с ее гладким, спокойным, ничем не смущаемым существованием. «Если бы Франция знала все достоинства этой женщины, — сказал однажды Наполеон в минуту полного довольства, которое, по словам его биографов, всегда следовало за благосклонностью Марии-Луизы, — то она упала бы перед нею на колени». Конечно, он не ревновал и не подозревал ее. Но он все-таки не мог забыть похождения Жозефины. И вот почему Наполеон приказал, чтобы в покои императрицы никогда не входил ни один мужчина (единственное исключение было сделано для учителя музыки Паэра) и чтобы при императрице всегда находилась придворная дама.

Однажды, зайдя на половину Марии-Луизы, Наполеон застал там какого-то мужчину и пришел в сильный гнев. Его мучила не ревность, а сознание, что его приказ не исполнен. Придворная дама поспешила сообщить, что это Бьенэ, пришедший для того, чтобы объяснить секрет одной части мебели, сделанной для императрицы. Не Наполеон нахмурил брови и проговорил:

— Все равно, это — мужчина. Если я даю приказ, то не должно быть исключений, иначе скоро и самих правил не будет.

Очевидно, что не ревнивым чувством руководился Наполеон. Жена Цезаря должна быть выше подозрений, жена Наполеона также, тем более, что речь шла о династии, чистоту которой никто не смел подвергнуть сомнению. Что Наполеон не ревновал своей жены, видно из следующего случая, рассказанного князем Меттернихом. «Я, — передавал он, — нашел, Наполеона у императрицы. Беседа зашла об общих вещах, как вдруг Наполеон спросил меня:

— Мне хочется, чтобы императрица говорила с вами искренне и открыто, и пусть она вам скажет, какого она мнения о своем положении. Вы — друг, она не должна иметь тайн от вас.

Окончив эту фразу, Наполеон закрыл двери зала и, положив ключ в карман, скрылся в других дверях. Я спросил у императрицы, что означает эта сцена; она предложила мне тот же вопрос. Видя, что она вовсе не была подготовлена Наполеоном, я догадался, что ему хотелось доставить мне возможность узнать от самой императрицы подробности ее жизни и потом представить благоприятный отчет императору, ее отцу. Императрица подумала то же самое. Мы оставались запертыми почти целый час. Наконец, император вошел со смехом:

— Ну-с, — сказал он, — вы наболтались изрядно. Много дурного рассказала обо мне императрица? Плакала ли она или смеялась? Не спрашиваю у вас отчета. Это ваша тайна, других не касающаяся, хотя бы другим был сам муж.

На следующий день Наполеон искать случая поговорить со мною.

— Что сказала вам вчера императрица? — спросил он меня.

— Вы мне сказали, — ответил я, — что наша беседа не касается других. Позвольте мне хранить молчание.

— Императрица, — прервал он меня, — вам сказала, что ей ни на что жаловаться. Надеюсь, что вы это скажете императору и что он вам поварит больше, чем другим».

Случай, приведенный Меттернихом, достаточно ярко рисует чувства Наполеона. Считая Марию-Луизу единственным спасением, он делал все, чтобы она была счастлива. И для того, чтобы и ее отец знал об этом, он не остановился даже перед небывалым до тех пор поступком — оставил жену с Меттернихом на целый час. С Жозефиной, конечно, он этого не сделал бы, потому чти дело могло бы кончиться для него весьма плачевно. Как свидетельствует ее бывший любовник Баррас, она, сидя с одним мужчиною в одном экипаже, непременно оканчивала тем, что кидалась к нему на шею. А г-жа д'Абрантес рассказывает, что ее мужу пришлось однажды разыграть в присутствии Жозефины роль, весьма напоминающую роль Иосифа перед женою Пентефрия…[132]

Во всяком случае, Мария-Луиза в это время вполне подходила к идеалу, соответствовавшему душевному настроению Наполеона. Великий корсиканец был на вершине своего могущества. Он, конечно, грезил о завоеваниях, носился с огромными планами, но дома жаждал душевного спокойствия, можно сказать, буржуазная счастья. Мечтою его сделалась любовь спокойная, без сцен и возгласов. В ушах его еще звучал голос Жозефины, выходившей из себя из-за малейшего пустяка, и он ужасался при мысли, что мог столько времени выносить этот семейный ад. Сам он в свою очередь не изменял жене. Говорят, впрочем, что во время своих походов он послал лакею записку, в которой имеются слова: «Ванна, ужин и Валевская»[133], т. е. та именно полька Валевская, которая уже принадлежала ему ранее и с которою, по-видимому, он проводил редкие часы досуга и теперь; но, как основательно замечает Тюркан, напрасно приписывают эту записку Наполеону, который, конечно, мог еще, пожалуй, написать ее, но уж никак не мог послать лакею и притом в такой форме. К тому же лакей, о котором идет речь, был в то время в России. Наконец, его заботливость о жене во время похода 1812 года не свидетельствует ли о чувствах, исключающих возможность всякой измены? Между прочим, он писал Камбесересу: «Министры не должны говорить с императрицей о вещах, которые могут ее тревожить или причинять страдания. Она должна быть в восторге от дел». Словом, Наполеон не только мечтал об идеале мещанского счастья в лоне семьи, но старался довести его осуществление до крайних пределов.

И Мария-Луиза стояла на высоте этого идеала. Она ела, пила, спала и ни о чем не думала. Победы мужа, разлад между мужем и отцом, измены, поражения, — все это ее совершенно не интересовало. «Вся — важность, вся — упрямство, вся — этикет, — говорит о ней в своих воспоминаниях герцогиня д’Абрантес, — она позволяла приблизиться к себе только герцогине Монтебелло… Завтракать, делать сыну знак головою, садиться на лошадь, вышивать, пить сливки, немного поболтать с царским достоинством о наших ввутренних делах, — вот чем занималась императрица после Дрезденского дела»[134]. Политический горизонт никогда еще не заволакивался такими густыми тучами, а она, которую Наполеон любил и назначил даже правительницею Франции, ни о чем не заботилась, ничего не звала и не хотела знать!

Но вот империя рухнула. «Трехнедельный удалец», пришедший к нам, по выражению Пушкина, с грозою военною, чтобы дерзновенною рукою ухватиться за вражеский венец, пал. Наполеон в волнении. Он не отчаивается, потому что он никогда вообще не отчаивался, но просто не хочет жить и принимает яд. Что делает в это время императрица, у которой уже нет престола, потому что супруг низложен? Ничего не делает. Больше того: она занята своей наружностью. Когда пришла страшная весть о падении Наполеона и его попытке лишить себя жизни, Мария-Луиза была в Блуа. Войдя к ней, Сент-Олер, как разсказывает д’Оссонвиль в своих мемуарах, застал ее в постели. Ноги императрицы виднелись из-под одеяла. Сообщив ей грозную новость, он опустил глаза, чтобы не видеть волнения, которое, как он думал, должно было отразиться на ее лице. Но императрица вдруг сказала: