Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

Один из друзей Лавкрафта сказал: «Расовая мономания Говарда была настолько близка к безумию, насколько я только могу себе представить». Определенно, разглагольствования Лавкрафта на эту тему наводят на мысль о заключении психиатра Гарольда Сирлза, на которого я уже ссылался ранее. Доктор Сирлз утверждает, что для страдающих психозом абстракции более реальны, нежели конкретная реальность, и они реагируют на них с большим чувством, чем на реальность[564]. Это не означает, что у Лавкрафта был психоз, но та степень, до которой он мог выйти из себя из-за абстракций вроде «расовый инстинкт» и «культурные потоки», предполагает психологическое нарушение не меньшего уровня.

30 января 1933 года Адольф Гитлер был приведен к присяге в качестве канцлера Германии президентом фон Гинденбургом (которым Лавкрафт восторгался). За последующие несколько месяцев он превратил свое положение в тотальную диктатуру.

Во время школьных летних каникул того же года Элис Шеппард, соседка Лавкрафта снизу, съездила в Германию и вернулась полная восторгов. Она нашла, что «боевой дух и общее состояние Германии безгранично выше, нежели они были в прошлом году. Сообщения о „варварствах“ невероятно преувеличены».

В течение следующего года письма Лавкрафта изобиловали оправданиями диктаторов в целом и Гитлера в частности. Фашистские диктаторы, говорил он, — единственные, кто может остановить «упадочничество», в которое, по его мнению, погрузилась цивилизация, и «разрушение западных культурных стандартов». Они очищают свои страны от «чуждых пороков». Лавкрафт считал, что Гитлер, Муссолини, Кемаль и Сталин всеми силами стремятся исцелить «гнилостность» современной культуры.

Гитлер, пускай и «впадающий в крайности, нелепый и порой дикий», все же «глубоко искренен и патриотичен». Хотя он действительно представляет собой опасность, «это не может затмить нам подлинную правоту главного стремления этого человека… Я понимаю, что он шут, но видит Бог, мне нравится этот парень!». «Гитлер малообразован, неуравновешен и невротичен, но он — одна из тех грубых сил, что порой вершат историю…»

Лавкрафт осуждал сожжение книг и подавление свободы мысли и слова: «Я далек от нацизма, и, возможно, меня бы выгнали из Германии за мои взгляды на вселенную, научные факты и право свободного эстетического выражения — но в то же время я отказываюсь присоединиться к слепому предубеждению толпы против честного шута, чьи основные цели в высшей степени правильны, несмотря на случающиеся время от времени пагубные перегибы и нелепости в его нынешней политике»[565].

Лавкрафт продолжал многоречиво разглагольствовать об «исторических и социологических силах», «бремени Версаля» и угрозе коммунизма, по сравнению с которой Гитлер был меньшим злом. Подобные настроения были тогда распространены среди американцев, придерживавшихся консервативных, изоляционистских, германофильских и расистских взглядов, — таких как Г. Л. Менкен, полковник Роберт Маккормик, Джон Фостер Даллес и Чарлз Линдберг.

В то же время Лавкрафт стал восторженным сторонником Франклина Д. Рузвельта и его «Нового курса». В конце концов, говорил он, Рузвельт — джентльмен. Если его программа и разработана для помощи невежественным массам, то это не более чем noblesse oblige[566] подлинного аристократа по отношению к стоящим ниже.

Как же мог человек, поддерживавший Рузвельта, называвший себя либеральным демократом, восхвалявший Нормана Томаса и говоривший о неизбежности социализма, одновременно оправдывать Гитлера и писать: «Я — откровенный фашист» и «Я убежден, что единственным видом цивилизованного правления, возможного при индустриальной экономике машинного века, может быть лишь некоторая форма фашизма»?[567]

Ответ заключается в том, что Лавкрафт называл себя кем угодно, не особо заботясь о соответствии. Например: «Мне придется называть себя чем-то вроде гибрида фашиста и небольшевистского социалиста прежних времен» и: «С 1931 года я являюсь тем, кого, вероятно, можно было бы назвать социалистом — или, как у русских, меньшевиком, как отличного от большевика».

Более того, его представления как о программе Рузвельта, так и о фашизме были весьма абстрактными, нереалистичными и незапятнанными личным общением с политиками. Его друг Э. А. Эдкинс писал: «Ни один монах в своей келье не был более отрешен от волнений и занятий повседневной жизни, нежели этот костлявый остроклювый мечтатель, сидевший в своем гнезде на „Древнем холме“[568]. Но сфера его интеллектуальной любознательности была такова, что он проявлял академический интерес даже к правлению и необычайно романтическому представлению о „Новом курсе“, витиевато осложненному утопическими идеологиями, что удивили бы даже мистера Рузвельта, который, по мнению Лавкрафта, собирался извлечь из своей президентской шляпы подлинное тысячелетнее царство Христа. Приукрашивания, внесенные Лавкрафтом, заключались в достаточных ассигнованиях для бедствующих джентльменов и ученых, баронской щедрости к крестьянству, обильных пожертвованиях для тех, кто желает практиковаться в искусствах и науках, строгом образовательном критерии для избирателей и постепенном замещении существующей денежной аристократии интеллектуальной»[569].

Лавкрафтовский идеальный «социальный фашизм» не походил ни на одну из форм правления, когда-либо существовавших на Земле, — определенно, не на европейские диктатуры, называвшиеся тогда «фашистскими». Он пропагандировал «дела, управляющиеся уполномоченными, которых назначил диктатор, избранный интеллектуальным и отобранным по образовательному критерию электоратом… Избирательные бюллетени должны выдаваться лишь тем, кто прошел как беспристрастную проверку умственных способностей, так и тест на экономические, социальные, политические и общие культурные знания; понятно, что возможности для образования всегда должны быть равными».

Когда Лавкрафт описал эту утопию Роберту Э. Говарду, тот благоразумно указал, что подобный элитарный с точки зрения интеллекта правящий класс, не будучи контролируемым, окажется таким же тираническим, как и любая другая элита. Что же до вопроса, который приходит на ум современному читателю, — как удержать диктатора, выбранного избирателями с каким бы то ни было коэффициентом умственного развития, от подтасовки результатов выборов или изменения конституции, чтобы оставаться у власти постоянно, — то Лавкрафт, кажется, над ним никогда и не задумывался.

С конца 1933 года лавкрафтовская критика Гитлера и фашизма стала более суровой. Нацисты, говорил он, в своем принуждении искусства служить своим политическим и экономическим целям почти также плохи, как и коммунисты. Гитлер, возможно, все еще оставался меньшим злом по сравнению с коммунизмом, но его «попытки управлять германской культурой, кажется, становятся менее, а не более разумными».