Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

Вот этот иррациональный закон и заставил командование люфтваффе бросать все, что у него было, в отчаянные воздушные бои над Белостоком, далеко превосходящие по ожесточенности битву за Англию.

Рычаговская карусель, при которой две трети истребительной авиации округа непрерывно крутились над полем боя севернее этого, не такого уж значительного города, притягивала к себе все, чем располагали здесь сначала второй, а затем и части первого и четвертого воздушных флотов. И в этом как раз и заключалась для них главная стратегическая ловушка. Прежде всего, бои шли над советской территорией, значит, наши самолеты имели лишних полчаса по запасу горючего, во-вторых, «МИГи» значительно превосходили «Ме-109» по скорости на высотах и, ходя над главным горизонтом схваток, могли безнаказанно перехватывать их тогда, когда те пытались реализовать свой главный козырь — скороподъемность и маневр на вертикалях. На горизонталях же «И-16» и «И-153» имели серьезное превосходство.

И, разумеется, все больше и больше срабатывал тот фактор, который немцы так и не научились учитывать — безусловное моральное превосходство русского, а теперь советского солдата.

К двум часам дня обе стороны понесли очень тяжелые потери, наверное, самые тяжелые за все известные воздушные битвы современности. Только если учесть, что по сравнению с предыдущим вариантом истории советская авиация в первый день войны потеряла самолетов в три раза меньше, а немецкая вчетверо больше, то реальный итог выглядел совсем иначе, нежели при чисто арифметическом подходе. Как под Курском в сорок третьем году был сломан хребет немецких танковых войск, так сегодня, 22 июня, может и не сломался, но крепко затрещал хребет люфтваффе.

Нельзя быть сильным везде, говаривал Наполеон, а может, и Мольтке-старший. Сейчас Рычагов вполне сознательно решил быть сильным в одном месте и ни разу не позволил своим комдивам выпустить самолеты меньше, чем полком, как и учил Марков. И плоды были налицо.

К вечеру немцы почти не летали, даже на поддержку своих штурмующих границу и избиваемых с воздуха войск.

А на ночь у него было и еще кое-что. Тоже из других времен. Собранные по всем учебным полкам и аэроклубам две сотни «У-2» и «Р-5». Опять же по совету Маркова. Пять групп по сорок машин для непрерывного воздействия по ближним тылам осколочными бомбами и просто ручными гранатами.

Вот примерно с семнадцати часов 22 июня и начало проясняться то, что история все-таки перевела стрелку.

…Берестин провел этот день так, как и хотел, как полагалось крупному полководцу. Без лишних нервов, без паники, без надрыва и суматошно-бессмысленных выездов в войска. Как это отличалось от того, что было на самом деле — когда несчастный Павлов находил тень успокоения, метаясь по тем корпусам и дивизиям, куда мог прорваться, и окончательно теряя управление остальными.

Берестин сидел в своем огромном и прохладном кабинете в Минске. Высокие готические окна, столетние липы за ними, зеленый полумрак и тишина создавали атмосферу отстраненности от жары, дыма и крови, что царили сейчас за пределами двухметровых стен, на западе самого западного из округов.

Он мог позволить себе быть полководцем, экспертом и аналитиком, потому что работала связь, операторы штаба исправно наносили на карты обстановку, Минск не превращали в щебенку армады «юнкерсов» и начальник ВВС не застрелился от нестерпимого чувства вины и отчаяния, как сделал это в иной реальности полковник Копец. И сам Берестин, командующий теперь уже не округом, а фронтом, мог руководить войной — тяжелой, конечно, на которой ежеминутно сгорали сотни жизней, однако — нормальной войной. Правильной, если брать это слово в научном, а не нравственном смысле.

Враг превосходил пока что в живой силе и технике, однако не мог делать того, что готовился и хотел. Не было прорывов фронта в первые же часы, потому что не было линии фронта в том смысле, как его рассчитывали видеть немцы. Одно дело, когда подвижные соединения уходят на оперативный простор, как хотят рубят незащищенные тылы, оставляя позади растрепанные и неуправляемые массы людей, и совсем другое, если танковые клинья на главных направлениях обязательно натыкаются на хорошо подготовленную и эшелонированную оборону, а прорывы, если и происходят, то в пустоту, словно с разбегу в отпертую дверь, а пока встаешь — сзади поленом по затылку.

К исходу дня, судя по картам, немцам нигде не удалось захватить стратегическую инициативу, в отдельных местах они продвинулись на пятнадцать-двадцать километров, но это и предполагалось, зато в других точках фланги атакующих соединений подвергались непрерывным ударам и потери вражеских вторых эшелонов были тяжелыми.

Нигде наши войска не побежали и не были окружены, от самой границы немецкая пехота вынуждена была развернуть боевые порядки в полном соответствии со своими уставами, то и дело натыкаясь на плотный заградительный огонь артиллерии, залегая и местами даже окапываясь. Тем самым все графики выполнения ближайших и последующих задач оказались сорванными в самом начале.

И если бы гитлеровский генштаб к вечеру первого дня боев посчитал темпы продвижения и потери, соотнес их с расстоянием до Москвы или хотя бы Смоленска, то, возможно, пришел бы к оптимальному решению оттянуть, пока не поздно, армию вторжения назад, за линию границы и выдать все случившееся за крупный пограничный конфликт. Как это сделали японцы при Халхин-Голе. Пожалуй, так было бы лучше для всех.

Но такого вывода сделано не было. Напротив, решено было, наращивая усилия, все же прорвать фронт, в надежде, что дальше все пойдет, как задумано.

Берестин даже имел время и возможность пить кофе, в полдень прослушать по радио речь Сталина, в которой тот с совершенно новиковскими интонациями сообщил народу о фашистской агрессии, глубоко проанализировал предысторию и перспективы, не скрыл допущенных в подготовке к войне просчетов и ошибок, признал свою долю вины и призвал все народы Советского Союза временно забыть обо всем, что было раньше, и мобилизовать все силы на отпор врагу. Обратился в своей речи Новиков и к Русской православной церкви, и ко всем иным церквам, и к соотечественникам за границей, и ко всему свободолюбивому человечеству. Говорил он почти два часа. Берестин слушал, стоя у окна, иногда восхищенно хмыкая и крутя головой. Андрей превзошел самого себя, и впечатление от его речи, конечно, у народа было огромное. Он мог судить об этом по лицам людей, слушавших речь из уличных громкоговорителей. Такого они не слышали никогда, но, наверное, именно это и мечтали когда-нибудь услышать от родного и любимого.

Закончил Андрей так, как и ожидал Берестин: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Первая сводка Совинформбюро, переданная после обеда, почти дословно повторяла ту, что прозвучала и в прошлой реальности. Почти на всем протяжении госграницы наши войска успешно дают отпор агрессору, имеются незначительные вклинения противника на советскую территорию, полевые части Красной Армии выдвигаются навстречу врагу, чтобы разгромить и уничтожить. Единственным отличием этой сводки от той была степень достоверности информации. Там была сплошная ложь, здесь — чистая правда.

От Жукова и Петрова Берестин узнал, что на их фронтах положение дел тоже достаточно удовлетворительное.

А в 22 часа поступило сообщение, что осуществилось и последнее важное предприятие первого дня.

Немцы грамотно спланировали первый удар — с флангов своей группы армий «Центр» охватом на Минск. Но на вершине белостокского выступа войск у них практически не было, да они там были и не нужны по любым канонам. Это вполне подтвердилось прошлый раз. Но сейчас у них все пошло не так, и пока наступление с флангов хоть как-то, но развивалось, в мягкое, как у развернувшегося ежа, подбрюшье группы армий вонзился клинок. С наступлением темноты через восточно-польские леса рванула вперед конно-механизированная группа генерала Доватора: две кавдивизии усиленного состава, три польских полка и дивизия легких танков «БТ-7», самых новых, что были в округе.

А от границы до Варшавы по мощеным дорогам всего сто километров.

Часть четвертая. Как кончаются звездные войны

От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,

Но сильного слезы пред Богом неправы,

И Бог не слыхал твоего отреченья,

Ты встанешь заутра, и встанешь для славы.

Глава 1

Воронцову не хотелось дожидаться рассвета в броневике. Там и удобнее, чем снаружи, и дождь не достает, а все же — не совсем приятно. Глухая темнота вокруг, и все время кажется, что враг может подобраться по лесу вплотную. Пусть и неоткуда взяться немцам за десяток километров от фронта, а все же… Снаружи как-то спокойнее.