Порою нестерпимо хочется... - Кен Кизи

– О-хо-хо, – замечает он, – для многих из нас наступило время больших испытаний.

(Я как следует укрыл лодку и двинулся к гаражу. Вив ждала, на чем я выберу ехать в город: на джипе был навес, который я всегда терпеть не мог, а пикап все еще находился в жутком состоянии после того, как я отвозил Генри в больницу, – я ничего не сделал, чтобы отчистить его, только вытащил эту руку. «Так что давай поедем в джипе, – сказал я. – И ты поведешь, о'кей? Мне не хочется…»

Летом, когда он открыт и продувается ветром, я никогда не возражаю против джипа; но когда на зиму на него надевается навес, он начинает походить на гроб на колесиках – ни передней видимости, ни задней, только пара щелей по бокам, чтобы ориентироваться, куда едешь. В общем, это была не та машина, в которой я хотел бы ехать, особенно на похороны.

Вив садится за руль и нажимает на стартер. Я откидываюсь назад и пытаюсь протереть дырочку в пластикатовой щели на дверце…)

И все же Флойд Ивенрайт выходит из дома при галстуке. Он направляется разогревать машину и по дороге наталкивается на такого же раздраженного и разодетого Орланда Стампера, который идет заниматься тем же самым со своим подвижным средством.

– ..Да, нелегко было, Орланд… Но пока его пару раз не стукнет, он ведь ничего не понимает.

– Если бы его удалось уломать раньше, – резко замечает Орланд, – у Джанис сегодня был бы живой муж, а не распухший труп. Нам еще повезло, что из-за его самонадеянности и нас не укокошило…

– Да… не повезло Джо Бену. Отличный был парень.

– Если б Хэнка стукнуло на день раньше… у этих пятерых спиногрызов был бы живой отец, а не несчастный полис на четыре тысячи долларов. У старика было бы две руки…

– А что слышно о Генри? – спрашивает Ивенрайт.

– Говорят, приходит в себя. Старого енота не так-то просто прикончить.

– А что он говорит о том, что его гордость и радость опустилась на колени перед юнионом? Мне кажется, одного этого достаточно, чтобы отправить Генри на тот свет.

– Честно говоря, я не знаю, как он на это отреагировал. Даже не думал об этом. Может, они и не сказали ему ничего.

– Хрена с два. Наверняка кто-нибудь сказал.

– Не обязательно. Хэнк распорядился, чтобы к нему никого не пускали. А может, врач хочет, чтобы он окреп, прежде чем до него дойдут эти вести.

– Угу… Но знаешь, что… может, они просто боятся говорить, чтобы не схлопотать по башке. Хотя я бы на месте Хэнка сказал ему об этом сейчас, пока у него еще нет сил двинуть костылем.

– При одной отрезанной руке, а другой только что из гипса? – интересуется Орланд. – Рискну заметить, что для Генри Стампера старые деньки миновали.

– «Никогда еще солнце не сияло нам так ярко…» – поет Рей.

– Я не сдамся! – клянется Дженни.

– Тедди! – окликает бармена Стоукс. – Сколько времени?

– Без двадцати, мистер Стоукс, – отвечает Тедди.

– Значит, они будут здесь минут через двадцать. Боже, Боже, какое ужасное солнце… Тебе стоило бы подумать о том, чтобы повесить навес, Тедди.

– Да, пожалуй. – Тедди возвращается за стойку. Бар продолжает заполняться. Если так пойдет дальше, ему придется звонить миссис Карлсон из «Морского бриза» и просить ее помочь вечером. Он бы давно побеспокоился об этом, но все еще не в силах поверить, что при такой погоде и благополучии бизнес может так процветать. Это противоречит всему, чему он научился в жизни…

(Вив заводит стартер, снимает свои белые перчатки – переключатель скоростей и руль обмотаны изоляционной лентой – и отдает их мне, чтобы они не запачкались в процессе ее борьбы с джипом. Мы оба молчим. Она очень красиво оделась: пол-утра провозилась со своими волосами, укладывая их узлом, – могу поспорить, что медленнее женщины собираются только на собственную свадьбу, – но пока она заводила этого негодяя, он глох, чихал, снова глох, и ей приходилось опять его дергать, в общем, когда она наконец вывела джип на дорогу, ее золотой узел совсем развалился. Я молча наблюдал за ней. Я даже не посоветовал ей сбавить газ. Я просто сидел с ее перчатками на коленях и думал, что уже пора, черт возьми, чтобы кто-нибудь рядом со мной научился водить машину…)

– Я не бросила, я просто отдыхаю, – заверяет себя индеанка Дженни, откладывая книгу. Она закрывает глаза, но образ гордого зеленоглазого молодого лесоруба с колючими усами не дает ей заснуть.

Симона открывает дверь… Боже, Хави Эванс!

– Да, Симона, я просто подумал… может, сегодня вечером ты присоединишься ко мне в «Пеньке»?

– Нет, Хави. Извини. Посмотри на меня… Разве я могу показаться в общественном месте в таком виде?

Он неловко переминается с ноги на ногу, собираясь сделать какое-нибудь умное замечание, потом улыбается и говорит:

– А что такого? Может, появится волшебница крестная или еще кто, а? Ну так мы… увидим тебя?

– Возможно…

И он исчезает, прежде чем она успевает попрощаться.

Достигнув погребального зала, агент по недвижимости и его овдовевшая сестра расстаются с Братом Уолкером, чтобы переговорить друг с другом. Брат Уолкер разглядывает толпу в поисках Джанис – конечно, она будет нуждаться в нем в этот горестный час – и поражается количеству людей, собравшихся отдать последний долг бедному Джо. Он и не догадывался, что Брат Джо Бен был так любим своими соседями.

(Всю дорогу до города ни Вив, ни я не произносим ни слова. Наверное, ей кажется, что я не расположен к разговорам. Она не догадывается о том, что я знаю. Да и ладно. Потому что я не склонен рассказывать ей, откуда я все знаю.

Как бы там ни было, джип все равно так гремел, трещал и содрогался, что мы бы мало что услышали. После этих дождей вся дорога была в рытвинах. Над горами повисла стайка плотных облаков, и солнце, ныряя в них, то пряталось, то появлялось. «Черт, из меня уже все внутренности повытряхивало», – говорю я, но Вив не слышит. Я прислоняюсь головой к плексигласовому окошку и стараюсь ни о чем не думать. Солнце шпарит, как в преисподней, – такое ощущение, что от него исходит не только свет, но и еще что-то. Вдоль дороги тянутся заросли ягодника, я смотрю на них, и каким-то образом они прочищают мне взор, – оказывается, столько всего замутняло его, а я и не подозревал. Я пару раз моргаю и чувствую, что начинаю видеть отчетливо и ясно. Со мной такое случается. То все блестит, как навощенное, хромированное, отполированное, то вдруг темнеет и блекнет, будто погружаясь в грязную воду. Потом снова блестит. Я впервые выбираюсь из дома после смерти Джо и не могу избавиться от ощущения, что мир вокруг переменился. Я убеждаю себя, что все вокруг кажется таким сияющим просто с непривычки к свету после такого долгого периода плохой погоды, что этот контраст и превращает все в бриллианты. Но на самом деле меня это не очень убеждает. Я по-прежнему считаю, что именно заросли ягодника прочистили мне глаза.

Я сижу в полудреме, глядя, как мимо проносятся придорожные ивы, и любуюсь пейзажем. А может, я все стал видеть отчетливее, потому что впервые не знаю за сколько лет еду по этой дороге в качестве пассажира. Может, и так. Единственное, что я знаю, – все вокруг блестит, как новенький десятицентовик. Ржавые трубы печей, изрыгающие искры и синий дым, папоротники, покачивающиеся возле почтовых ящиков, деловитое посверкивание ветерка, колеблющего стоячую воду… петли проводов… куст мяты, такой свежий и чистый, что я даже чувствую его запах, когда мы проезжаем мимо… суетящиеся белки… и снова ржавые трубы. Зеленые листья словно отмыты и покрыты воском. Дрожат чистые и яркие солнечные лучи, собираясь, как в призмах, на усеянных каплями листьях…

Я пододвигаюсь к окошку, чтобы лучше видеть. Небо, облака, верхушки деревьев, сбегающих вниз по склону каньона к железнодорожной насыпи, широкий сток между шоссе и проселочной дорогой, а вдоль канавы заросли ежевики – она здесь сочная, но и косточки у нее такие, что можно зуб сломать. Последние штормовые ветры пообрывали с ягодника все листья, и он стал похож на огромные мотки серой жесткой шерсти. Я трясусь в машине, глядя на них, и думаю, что если бы нашелся такой здоровый парень, который мог бы выдернуть их, то он протер бы ими мир, разогнал облака, чтобы все действительно засияло… Я словно грежу с открытыми глазами. Я, великан, хватаю пригоршню этой жесткой, как проволока, шерсти и начинаю орудовать не жалея сил, как черномазый. И не могу остановиться. Покончив с небом, принимаюсь за пляж. Потом за город, за холмы. Пот льет с меня в три ручья, руки дрожат от напряжения, но я работаю как черт! Потом отхожу в сторону и оглядываю сделанное: но почему-то все стало еще более тусклым. Словно выцветшим. Я снова хватаю мочало и снова берусь за дело, но все блекнет еще больше. И тогда уж я берусь вовсю. Я тру все подряд: небо, собственные глаза, солнце, пока не падаю без сил. Но когда я поднимаю голову – все правильно, все блестит, как киноэкран, когда фильм обрывается и тебе не на что смотреть, кроме как на яркий белый свет. Все остальное исчезло. Я отбрасываю стальную мочалку: неплохо иногда все так подновлять, но если тереть слишком сильно, старик, то можно стереть все дочиста.)