Анафем - Нил Стивенсон

— Да.

— Как насчёт темы второго нашего мессала? Были ли у светителя Атаманта соображения по этому поводу?

— Я очень напряжённо об этом думал. Девять его трактатов посвящены в основном пространству. Лишь десятый, который считается более трудным, чем остальные девять, вместе взятые, посвящён времени! Однако если что-то в его трудах и применимо к Гилеиному потоку, оно должно таиться в десятом трактате. Я перечитал его вчера ночью — это был мой лукуб.

— И что медная миска рассказала Атаманту о времени?

— Прежде я должен сказать, что он был весьма сведущ в теорике. Он знал, что законы теорики обратимы во времени и единственный способ определить, куда течёт время, — измерить количество беспорядка в системе. Космос словно не замечает времени. Оно существенно только для нас. Его привносит наше сознание. Мы строим время из мгновенных впечатлений, протекающих через наши органы чувств. Затем они уходят в прошлое. Что мы называем прошлым? Систему записей в нашей нервной ткани — записей, излагающих связную историю.

— Мы уже слышали об этих записях, — заметила Игнета Фораль. — Они существенны для модели Гемнова пространства.

— Да, госпожа секретарь, но теперь позвольте мне добавить нечто новое. Оно довольно хорошо формулируется мысленным экспериментом с мухами, летучими мышами и червяками. Мы недостаточно ценим способность нашего сознания получать искажённые, неясные, противоречивые данные чувств и говорить: «Этот набор данных соответствует медной миске, которая стоит передо мной и стояла передо мной мгновение назад», наделять воспринимаемое «этостью». Знаю, вас может смутить религиозный язык, но мне такая способность сознания представляется чудом.

— Однако совершенно необходимым с эволюционной точки зрения, — заметил Лодогир.

— Разумеется! Но тем не менее удивительным. Способность нашего сознания видеть — не просто как спилекаптор, воспринимая и записывая данные, — но опознавать миски, мелодии, лица, красоту, идеи — делать их доступными для осмысления. Эта способность, по утверждению Атаманта, фундамент всякой рациональной мысли. И если сознание способно опознавать медно-мисковость, почему бы ему не опознать равнобедренно-треугольниковость и Адрохонесово-теоремность?

— То, что вы описываете, — всего лишь распознавание образов и присваивание имён, — сказал Лодогир.

— Так утверждают синтактики, — отвечал Ж’вэрн. — Но я бы возразил, что вы всё переворачиваете с ног на голову. У вас, проциан, есть теория — модель сознания, и вы всё ей подчиняете. Ваша теория становится основой для всевозможных допущений, и процессы сознания рассматриваются просто как явления, требующие объяснений в терминах этой теории. Атамант говорит, что вы создали порочный круг. Вы не можете развивать свою основополагающую теорию, не прибегая к способности сознания наделять данные этостью, а значит, не вправе объяснять фундаментальные механизмы сознания в рамках вашей теории.

— Я понимаю точку зрения Атаманта, — сказал Лодогир, — но, сделав такое утверждение, не исключает ли он себя из рационального теорического общения? Сознание приобретает мистический статус — его нельзя исследовать, оно такое, какое есть.

— Напротив, нет ничего более рационального, чем начать с того, что нам дано, что мы наблюдаем, спросить себя, как получилось, что мы это наблюдаем, и разобрать процесс наблюдения самым тщательным и последовательным образом.

— Тогда позвольте спросить: какие результаты Атамант получил, осуществив эту программу?

— Решив ей следовать, он несколько раз заходил в тупики. Но суть такова: сознание работает в материальном мире, на материальном оборудовании.

— Оборудовании? — резко переспросила Игнета Фораль.

— Нервные клетки или, возможно, искусственные устройства с теми же функциями. Суть в том, что они, как сказали бы ита, «железо». Атамант утверждал, что сознание, а не оборудование — первичная реальность. Космос состоит из материи и сознания. Уберите сознание — останется прах; добавьте сознание, и у вас будут предметы, идеи, время. История долгая и непростая, но в конце концов Атамант нащупал плодотворный подход, основанный на поликосмической интерпретации квантовой механики. Вполне естественно он применил этот подход к своему излюбленному объекту...

— Медной миске?! — изумился Лодогир.

— Комплексу явлений, составляющих его восприятие медной миски, — поправил Ж’вэрн, — и объяснил их следующим образом.

Затем Ж’вэрн (непривычно разговорчивый в этот день) прочёл нам кальк о том, к чему пришёл Атамант, размышляя о миске. Как он и предупреждал, это в основных чертах напоминало диалог, который я пересказал чуть раньше, и вело к тому же основному выводу. Настолько, что я даже поначалу удивился, чего ради Ж’вэрн всё это излагает. Напрашивалась мысль, что он просто хочет показать, какой Атамант был умный, и заработать для матарритов несколько лишних баллов. Как сервент я мог свободно входить и выходить. Наконец Ж’вэрн добрался до предположения, которое мы слышали раньше: что мыслящие системы вовсю используют интерференцию между космосами, чьи мировые пути недавно разошлись.

Лодогир сказал:

— Пожалуйста, объясните мне вот что. Мне казалось, что интерференция, о которой вы говорите, возможна только между двумя космосами, одинаковыми во всём, кроме квантового состояния одной частицы.

— Это то, что мы можем проверить и подтвердить, — сказала Мойра, — поскольку именно описанная вами ситуация изучается в лабораторных экспериментах. Относительно несложно построить аппаратуру, воплощающую такой сценарий: «у частицы спин вверх или вниз», «пролетит фотон в левую щель или в правую».

— Как я рад слышать! — воскликнул Лодогир. — Я боялся, что вы объявите, будто эта интерференция и есть Гилеин поток.

— Думаю, да, — сказал Ж’вэрн. — Это должен быть он.

Лодогир возмутился:

— Секунду назад суура Мойра объяснила, что экспериментально подтверждена лишь интерференция между космосами, отличающимися состоянием одной частицы! Гилеин поток, согласно тем, кто в него верует, соединяет абсолютно разные космосы!

— Если смотреть на мир в соломинку, вы увидите лишь крохотную его часть, — сказал Пафлагон. — Эксперименты, о которых говорила Мойра, вполне хороши, более того, по-своему превосходны, но они говорят нам только о системах с одной частицей. Если бы мы придумали более совершенные опыты, мы бы, вероятно, увидели и другие явления.

Фраа Джад бросил салфетку на стол и сказал:

— Сознание усиливает слабые сигналы, которые, как протянутая между деревьями паутина, связывают повествования между собой. Более того, усиливает избирательно и таким образом, что возникает положительная обратная связь, направляющая повествования.

В наступившей тишине слышно было только, как Арсибальт записывает это мелом на стене. Я проскользнул в мессалон.

— Не могли бы вы развернуть ваше утверждение? — спросила наконец суура Асквина. Она взглянула на Арсибальтову запись и добавила: — Для начала, что вы подразумеваете под усилением слабых сигналов?

Фраа Джад, судя по выражению лица, не знал, с чего начать, и не хотел утруждаться. Выручила Мойра:

— «Сигналы» — взаимодействие между космосами, отвечающее за квантовые эффекты. Если вы не согласны с поликосмической интерпретацией, то должны отыскать этим эффектам другое объяснение. Но если вы с ней согласны, то установленные факты квантовой механики требуют принять допущение, что космосы, лежащие на близких мировых путях, взаимодействуют. Если взять один конкретный космос, то это взаимодействие можно интерпретировать как сигнал — довольно слабый, поскольку он затрагивает лишь несколько частиц. Они могут быть внутри безвестного астероида, и тогда ничего существенного не произойдёт. А могут быть в неком критическом участке мозга, и тогда «сигнал» изменит поведение живого организма, которому этот мозг принадлежит. Организм сам по себе неизмеримо больше тех объектов, на которых обычно сказывается квантовая интерференция. Вспомним, что есть сообщества таких организмов и некоторые сообщества создают технологии, способные изменить мир; тогда мы поймём слова фраа Джада о свойстве сознания усиливать слабые сигналы, связывающие между собой космосы.

В продолжение её речи Ж’вэрн усиленно кивал.

— Это согласуется с тем, что я прочёл вчера у Атаманта. Сознание, писал он, вне пространства и времени. Однако оно вступает в пространственно-временной мир, когда мыслящее существо реагирует на выстроенный им образ этого мира и пытается взаимодействовать с другими мыслящими существами — совершает то, что может осуществить лишь через посредство пространственно-временного тела. Таким образом, мы попадаем из солипсистского мира — реального только для одного субъекта — в общий, где я могу быть уверен, что вы видите ту же медную миску, и этость, которой вы её наделяете, созвучна моей.