Мясной Бор - Станислав Гагарин

Послушались и больше не матерились, берегли силы бойцы, им ведь еще и воевать нужно.

Доходили до них слухи, будто армия окружена, но приказ держать оборону никто не отменял и красноармейцы ее держали. Потом стало известно: прорвали вражеское кольцо, коридор снова заработал. Скоро и на себе никоновцы ощутили перемену. Прибыло пополнение. В их роте появились два взводных — лейтенанты Тхостов и Голынский, потом и политрук Коротеев.

— Хватит, Никонов, быть тебе пехотой, — сказал командир полка. — Налаживай связь… И с едой стало получше: сухарей стали давать побольше.

Но тут еще событие случилось. Поступил приказ товарища Сталина: наладить учет потерь в технике и живой силе, строго отчитываться за их расход. В штабе полка акт быстренько сочинили и дали на подпись Ивану и Поспеловскому, телефонисту. Боец акт подписал, а Никонов уперся. Во-первых, подписи свои комполка Красуляк и начштаба Стерлин не поставили. А во-вторых, увидел Никонов в акте липу: все потери списывали на бомбежку. Но ведь не так все происходило, по дурости начальства много народу гибло.

— Все было не так, — сказал Иван, — и подписывать акт не стану. Дважды в штаб вызывали его, но стоит Иван на своем — и точка.

— Удивляюсь, — говорит Красуляк, — как ты, Никонов, жив остался…

Ежели честно, то Иван этому не очень удивлялся. На Севере он в Березове работал, по тайге в командировки ездил, на оленях кочевал при морозах за пятьдесят, и в снегу лежать приходилось. Привычный был Иван к подобной жизни, потому и уцелел, наверно.

Опять его вызвал начальник штаба капитан Стерлин.

— Подписывай акт! Товарищ Сталин сведения ждет, а ты, падла сибирская, враг народа недорезанный, уперся!

Стерлин вытащил пистолет, наставил на Ивана:

— Застрелю!

— Стреляй, — ответил Никонов. — Раз немцы недострелили, от своих смерть приму. Совесть, она дороже жизни. Стреляй!

— Остынь, капитан, — вмешался комиссар Ковзун. — Никонов — командир молодой, текущего момента не понимает. Работать с ним надо…

Стали работать. Для начала приставили двух автоматчиков и в штаб дивизии под конвоем — шагом марш. Там ждал его Ульянов, начальник Особого отдела.

— Почему акт не подписываешь? — строго спросил он. — Или приказ товарища Сталина не для тебя?

— Хочу умереть честным человеком, — ответил Никонов. — Ну, подпишу я акт… А потом будет проверка, прочтут, что все в акте свалено на бомбежку, в том числе и без вести пропавшие. На тех, кого навсегда списали, придут на фронт письма, кто-то остался жив, а числится мертвым. Что тогда будет? Я ведь предлагал в полку написать честный акт, как все было. Иную технику мы другим частям передавали, из-за нехватки бензина оставляли в деревнях, там же и раненые бойцы оседали, всякое бывало. Это и надо отразить в бумаге. Правду войны, товарищ начальник Особого отдела.

Ульянов усмехнулся:

— Правду войны, говоришь? Многого хочешь, лейтенант… Хотя ты и прав, конечно.

Тут пришел комдив, теперь их дивизией Карцев командовал, Кузьма Евгеньевич. Комиссар, начальник штаба появились, другие командиры.

— Ты, Никонов, выйди пока, — предложил Ивану Ульянов. — Видишь, и без тебя тесно.

Торчал Иван у входа в землянку и слышал, как спорили там, прав ли этот настырный сибиряк и как их вообще сочинять, подобные акты. Сошлись на том, что писать надо правду. По возможности, конечно…

Совещание закончилось, и Никонова отправили домой, уже без конвоя. В полку образовали комиссию, куда включили Сидоркина, начальника санчасти, Ивана и еще трех командиров. Акт выправили по-другому, объяснили реальные потери и почему имели место. Потерь было много, одних пропавших без вести двенадцать с половиной тысяч…

37

— Получайте директиву и отправляйтесь немедленно на Волховский фронт, — распорядился Сталин и взглянул на Мерецкова в последний раз.

Кирилл Афанасьевич кивнул и поднялся. Прежде чем повернуться и направиться к двери, Мерецков нашел глазами Хрущева и посмотрел на него, чтобы убедиться, на самом деле Никита Сергеевич подмигнул ему. Лицо Хрущева было серьезным и непроницаемым.

«Показалось», — решил генерал и поспешил к выходу, ему хотелось поскорее вернуться к привычному делу.

А члены Политбюро продолжали решать судьбу великой страны.

Положение было многотрудным. Красная Армия продолжала утрачивать инициативу, противник повсеместно навязывал собственные решения, успехи пока не намечались. В Крыму вот-вот должен был пасть так долго сопротивлявшийся Севастополь.

…Отпустив Мерецкова, Сталин довольно быстро свернул заседание Политбюро и объявил, что приглашает всех ужинать на Рублевскую, дальнюю, дачу.

— Там, понимаете, свежий воздух, — по-домашнему сообщил вождь, гостеприимно обводя членов Политбюро оливковыми глазами. — Много заседаем, товарищи, поэта Маяковского на нас нет.

Сегодня Сталин собирался по совету Берии устроить пышное застолье, а самому, оставив гостей пировать без него, вернуться в Кунцево. Берия надеялся, что в отсутствие вождя кое у кого развяжутся языки, авось и возникнет серьезный компромат.

Большой поклонник русского царя Ивана Грозного, Сталин любил собирать примеры из его жизни. Недавно специалисты познакомили его с новым разысканием. Однажды царь Иван организовал для приближенных пир, сам государь в нем не участвовал, но чтобы узнать их подлинные мысли, подослал послухов. Доклад последних удивил Грозного. Захмелевшие бояре не проговорились ни единым словом, они были горазды лишь «песни вспевати, и собаки звати, и всякие срамные слова глаголати».

— Почему они молчали, Лаврентий? — спросил Сталин у Берии, рассказав ему про этот случай. — Эти тоже молчат… Ты мне еще ни разу не сообщил, как анекдоты про меня говорят. Вот и Грозный тоже удивлялся. Водка всегда развязывает язык.

Берия пожал плечами:

— Если надо анекдот, мы его организуем.

Вождь поморщился:

— Ты меня не понял, Лаврентий. Я хочу знать: почему они молчат, если даже меня нет рядом? Но если ты мне скажешь, что они меня любят, я посажу тебя, Лаврентий, в тюрьму.

— Этого про них не скажу, но за тебя, Сосо, готов сесть в тюрьму.

— Отсидеться хочешь? Не выйдет… А кто за нас с тобой воевать будет? Да… Значит, говоришь, держат язык за зубами? Все равно никому не верю!

Этим двоим, повязанным между собой общим грехом, было невдомек, что многочисленные и беспощадные вырубки партийного леса, террористические налеты на ближайшее окружение вождя оставили у подножия трона только тех, кому, как и во времена Ивана Грозного, все было в высшей степени безразлично. То, что они приучились при этом общаться между собой на языке газетных передовиц, было знамением века — и только. А в остальном ничем они от опричников Ивана Васильевича не отличались, у тех и других отсутствовали всякие нравственные императивы.

Вот разве что жертв во втором историческом варианте оказалось во много крат больше.

38

«Ночами продвигаемся по направлению к Мясному Бору, поминутно задерживаясь в пробках на дороге», — писал в дневнике Виктор Кузнецов 27 мая, незадолго до того, как немцы заняли коридор, или Долину Смерти. Дневники вести на фронте было категорически запрещено. Но многие командиры делали записи украдкой. Журналистам сам бог велел пренебречь инструкцией Особого отдела. Но осторожный Кузнецов подстраховался, оформил личный дневник как летопись газеты «Отвага».

В редакции появилось много новых людей. Уехали на учебу Моисеев, Родионов, Кузмичев и Ларионов. Недавно исчез Евгений Вучетич, пришло на него персональное предписание — откомандировать…

— Кто твой ангел-хранитель, Женя? — спрашивали художника товарищи, но Вучетич отмалчивался.

Он быстро собрался, сдержанно простился со всеми и незаметно исчез. Виктору хотелось думать, что Евгению было стыдно, по-человечески неловко покидать их в такое трудное время. Кузнецов всегда думал о людях лучше, нежели они того заслуживали…

«Передвигаемся ночью, — продолжал записывать ответственный секретарь, — днем все замирает, машины водители прячут или маскируют, если стоят у дороги. Длительные остановки способствуют выпуску газеты без перебоев. Наши корреспонденты проводят основное время в войсках, появляясь в редакции лишь затем, чтобы продиктовать на машинку материал в газету. Даже возвращение в редакцию становится нередко проблемой: „Отвага“ почти никогда не оказывается в обусловленном заранее месте, ее приходится разыскивать.

… Финев Луг. До войны это большой рабочий поселок. Теперь — развалины. На станции — остовы обгоревших вагонов. Полотно железной дороги давно разрушено, но станцию продолжают бомбить. По соседству прячется среди деревьев узкоколейка, она действует вовсю: готовится к отправке состав платформ, груженных зенитками и полевыми орудиями. Невдалеке пыхтит, хлопотливо посвистывая, крохотный, замаскированный цветущей черемухой паровозик. Он терпеливо ожидает конца бомбежки.