Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так однажды случилось, что наша Мальвинка, утомившись к вечеру, испортила строчку и Три Булавки это увидела прежде, чем девочка успела распороть и переделать работу. Ох, и задала злая портниха трёпку бедняжке! Вся спина у неё была в кровавых полосах, и оттого ночью у неё даже жар поднялся и нестерпимо захотелось пить. И, хотя ночами не разрешалось спускаться с чердака кроме как в случае самой безотлагательной нужды, она всё же потихоньку спустилась на кухню, чтобы попить водицы. Конечно, у Мальвинки не было ни лампы, ни свечки, ни лучинки, да она бы и не посмела их зажечь, чтобы ненароком не быть обнаруженной; так что она шла в темноте наощупь и почти наугад, ведь и на кухне-то она бывала только раза два или три. Тихонько, чтобы не разбудить кухарку, она стала пить воду и вдруг услышала совсем тихий голосок рядом:
— Дай и мне чуть-чуть попить.
Девочка чуть не умерла от страху. Оглянувшись, она никого, впрочем, не увидела, но тут голосок раздался снова:
— Дай мне капельку воды напиться!
И голос этот раздавался из кармана платья, где всегда сидела куколка, та самая куколка, которую мама сшила для Мальвинки, когда та была совсем малюткой. Девочка взяла на пальчик капельку водички и капнула куколке на вышитый ротик.
— Спасибо, Мальвинка! — сказала тихонечко куколка. — А то ты меня десять лет не поила, не кормила, я уж и не выдержала. Теперь слушай меня. Возьми свою ладанку в другую руку и выходи потихоньку из кухни.
Девочка послушалась: сняла с шеи ладанку, взяла в свободную руку и вышла с кухни. Тут куколка ей стала потихоньку говорить, куда идти, сколько шагов делать. Шла девочка, шла по тёмному дому, вдруг видит — светлая щель. Подошла она к щели и заглядывает, а там не то, что особенный чулан — целая тайная комната! Вдоль стен привешены на цепях мёртвые девочки, и у всех головы наголо острижены, а посредине комнаты сидит Три Булавки с веретеном и прялкой и из волос прядёт нить, тонкую, как паутинка, прочную, как пеньковый канат. Посмотрела Мальвинка на ближнюю девочку — а это ученица, которую прошлой зимой выгнали. Стоит Мальвинка ни жива, ни мертва, а портниха себе под нос напевает:
— Я веретено верчу,
Нитку прочную кручу.
Скоро-скоро Рождество,
Новых ниток получу!
— А теперь иди и засунь ей ладанку в рот, — велит куколка.
— Нет-нет-нет, — прошептала Мальвинка и стала потихоньку пятиться. Уж лучше сразу убежать из страшного дома, решила она. Но тут вдруг Три Булавки повела носом и закричала:
— Чую, чую живую девчонку! Ну, держись, сейчас будут из тебя нитки!
Раз! Два! Три! — и Три Булавки выскочила из тайной комнаты.
— Ага! — закричала она, хватая Мальвинку за шею, но тут куколка крикнкула:
— Ладанка! — и девочка мигом запихнула ладанку в открытый рот портнихи. Та тут же песком и осыпалась.
Поутру ученицы и прислуга разобрали себе вещи ведьмы и ушли поскорее из дурного дома.»
— Что же случилось с куколкой? — спрашиваю я себя, закрыв книгу. — А с мёртвыми девочками?
За моей спиной, словно ответ, раздаётся тихое постукивание. Я медленно оборачиваюсь и вижу, что там ползает на коленях мёртвый «волчонок», собирая бусины. Он находит их наощупь, не отводя от меня глаз; пальцы быстро и ловко отыскивают и хватают пластиковые шарики. Теперь ему не мешает нож — ведь я его отняла — и бусины больше не рассыпаются из рук. Ещё несколько минут, и он соберёт их все, и я почему-то знаю, что тогда он кинется на меня — а я, как назло, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, словно окаменела. Больше того: я не могу сделать вдох и начинаю задыхаться. Вот уже все бусины собраны. Мальчишка оглядывается, словно решая, куда их сложить, а потом принимается глотать, быстро, жадно. Когда во рту у него скрывается последняя бусина, он поднимается и идёт ко мне. Я делаю всё, что в моих силах — я зажмуриваюсь.
И ничего не происходит.
Потом крепкие тёплые руки обхватывают меня, и голос Ловаша Батори, императора вампиров, шепчет мне:
— Тихо, тихо. Всё хорошо. Я прогнал его.
И только тогда у меня получается снова сделать вдох.
— Ловаш, — шепчу я. — Ловаш.
Увы, хотя я снова могу и говорить, и дышать, у меня не получается ни открыть глаза, ни пошевелиться. Тяжёлая книга оттягивает мне руки.
— А куда делись мёртвые девочки? — спрашиваю я.
— Всё хорошо. Я помог им, и теперь они спокойно спят в своих деревянных постельках.
— А куколка?
— Ты выкинула её в окно.
— Да, точно. Я же выкинула её в окно.
Я чувствую, как ладони Батори гладят мою спину, как упругие губы касаются нежно и тихо кожи на виске, на лбу, как одна рука проскальзывает мне на живот — и от её прикосновения внутри становится жарко, томно, так что я даже не в силах сдержать стон…
Как жестоко. Как жестоко вырывать человека из сна, встряхивая его за плечо. Сердце колотится где-то у горла.
— Марчин? Что-то случилось? Надо идти?
— Ты стонала.
У меня в животе по прежнему жарко, и потому близость Твардовского особенно некстати.
— Убери, пожалуйста, руку с моего плеча.
— Ты стонала, — повторяет он, но руку всё-таки убирает.
— Да. Мне снились мёртвые мальчики. У нас есть кофе или кола? — я спускаю ноги с кровати, чтобы, набравшись сил, встать и доковылять до ванной. В таком состоянии мне необходимо побыть одной, просто чтобы прийти в себя.
— И выгибалась.
— Пыталась стряхнуть оцепенение. Но если ты хочешь услышать, что я представляла Ловаша Батори и получала удовольствие, я, так уж и быть, именно это и скажу. У нас есть кофе?!
Не помню, хотелось ли мне когда-нибудь вышвырнуть Твардовского в окно так
