Пепел и пыль - Анастасия Усович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Губы Риса трогает самодовольная улыбка, но я не могу разделить его радости.
— Что же это за лекарство? — спрашиваю, хмуря брови. — И как с ним связаны химеры?
— Ты, к слову, первая, кто задаёт этот вопрос, не пытаясь заранее сделать какие-то поспешные выводы и обвинить меня в преступлении против всех форм жизни, — заверяет меня Рис. — Все, включая Авеля, думали, что химеры — и есть конечная цель. Но они были созданы в качестве начальной популяции для формирования нового поколения организмов — гибридов. — Перед глазами всплывает лицо Эдгара. — Сверхлюдей. Их генофонд был идеален, антитела иммунной системы работали так, что не просто вытесняли любой вирус, токсин или чужеродную бактерию ещё, а попросту блокировали их ещё на подступе. Плазма крови гибридов — та самая панацея, к которой человек должен был стремиться, и мне удалось создать её, произведя на свет Еву и Эдгара — моих детей. Они должны были спасти этот мир, но мир, тонувший в собственной гордыне, не пожелал этого.
Даже когда Рис замолкает, последняя фраза ещё некоторое время эхом звучит у меня в голове. Это слишком правильно. То есть, не способ, но мотивы, не процесс, но сама цель. Я качаю головой, пытаясь расставить всё по полкам. В истории для Аполлинарии всё ещё было много дыр, но те обрывки, о которых известно мне, медленно, но верно превращались в одну понятную картину.
— Но зачем ты всё это мне рассказываешь? — интересуюсь я, и теперь уже не только как Аполлинария, но и как Слава.
Если однажды ему уже удалось всё провернуть, то я буду лишь балластом, который может попытаться воззвать к совести или вовсе остановить весь процесс.
— Я больше не хочу строить из себя героя, — спокойно произносит Рис, но меня этим не обмануть. Я вижу лёгкое изменение в его лице, похожее на волнение. Он не уверен, но в ком: в себе или во мне? — Они упустили свой шанс на спасение, и теперь я хочу вернуть то, чего меня лишили. Я мог бы жить с женой и двумя прекрасными детьми, стал бы великим учёным, спасителем человечества, но вместо этого с трудом дожил до сорока пяти. Я бы никогда не стал использовать своего племянника, уподобившись, тем самым, деду и отцу, но у меня не было другого выбора. А сейчас… сейчас я могу начать всё заново. — Рис тяжело вздыхает. Отворачивается, идёт к окну. — Хотя ту заполненную непроглядной темнотой пустоту у меня уже никто не заберёт.
— Ты вернулся не ради второго шанса и пресловутого долго и счастливо, — говорю я, когда понимаю, что теперь Рис ждёт от меня каких-то предположений.
Он кивает. Я не вижу его лица.
— Ты вернулся, чтобы отомстить, — продолжаю я.
И снова ответом мне служит короткий кивок.
— Но я…
— Я не хочу, чтобы ты пострадала, Аполлинария, — произносит Рис, разворачиваясь на пятках. — Ты и Роза — вы единственные, кто был со мной, когда другие отвернулись.
— А что насчёт Аси и Богдана?
Аполлинария знает Асю, а потому я могу рассуждать об этом, не боясь оказаться раскрытой. При упоминании друзей, Рис заметно напрягается.
— Они — твоя семья, — напоминаю я.
— Только оба с лёгкостью про это забыли, когда это стало невыгодно семейной репутации, — мрачно отвечает Рис. Затем вздрагивает, и лёгкая расслабленность возвращается снова. Он подходит ко мне, отодвигая мешающий на пути табурет, и приседает на корточки. Теперь я смотрю на него сверху вниз, и этот жест мне трудно расценивать не иначе как его позволение взглянуть на настоящего Христофа — мальчишку, который хотел стать спасителем, но которому, по итогу дня, самому нужно было спасение.
Рис берёт мою свободную ладонь и зажимает в своей.
— Хочу, чтобы ты привела Розу на бал, — произносит он на выдохе. — Познакомлюсь с ней на несколько лет раньше. Не думаю, что для тех, кто был создан друг для друга, это такой уж большой срок.
— Так что ты задумал, Рис? — спрашиваю я, игнорируя (хоть и запоминая) его просьбу.
И в полумраке одинокой свечи, в тишине, прерываемой лишь нашим дыханием, мой вопрос звучит не иначе, как звук выстрела.
* * *
В обед мы занимаем стол в дальнем углу столовой. Здесь они квадратные и маленькие, а потому за одним, что нам только на пользу, могут уместиться не больше четырёх людей одновременно.
Нам лишние уши как раз не нужны.
Я успеваю страшно проголодаться. После ночного разговора с Христофом на завтрак мне не удалось впихнуть в себя даже чай, а потому на обед я решаю нагнать все недополученные калории посредством супа, двойной порции мясной подливы с картошкой и парой свежих пирожков, в один из которых я, едва мы рассаживаемся, жадно впиваюсь зубами.
— Понять не могу, чего на нас все так таращатся? — спрашивает Бен, ёрзая на стуле, как на иголках.
Дожёвывая, быстро оборачиваюсь через плечо. И правда: взгляды многих устремлены в нашу сторону. В некоторых из них я отчётливо улавливаю неприкрытый интерес.
— У меня что-то на лице? — не унимается Бен, словно кроме его персоны внимание за нашим столом никто не может привлечь априори.
Он проводит рукой по щекам и лбу в попытках стереть несуществующую грязь.
— Ничего, помимо привычной тупости, — бросаю я.
Заканчиваю с пирожком, приступаю к супу.
— Ни капельки не смешно, — уверяет меня Бен.
Теперь он старательно пытается разглядеть в ложке своё отражение.
— Я знаю, в чём дело, — произносит Нина. Наклоняется ближе к столу и указывает большим пальцем на себя. — Я села с вами.
Растеряно гляжу на Нину в ожидании продолжения. Не понимаю, как этот факт мог смутить окружающих?
— Я инструктор, — напоминает Нина. — И я села со своими учениками, один из которых, к тому же, ещё и хранитель.
Ложка едва не падает в тарелку, когда до меня доходит смысл сказанных слов.
— Уже поздно вставать и в панике разбегаться по сторонам, — произносит Бен. Спокойно, в отличие от меня. Но по глазам вижу — он знает, чего такой мелкий прокол может нам стоить.
— И всё же ситуацию надо исправлять, — шепчу я.
Бен кивает. Он не успевает сообразить, как первой это делает Нина. Хватает книгу, которую Бен притащил с собой и разместил у себя на коленях, потому что на столе из-за тарелок нет места, раскрывает её на первой попавшейся странице и, максимально расталкивая посуду в стороны, кладёт её перед нами.
— Разговаривайте, — говорит она, понижая голос. При этом зачем-то
