Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Судя по рассказу самого великого князя Николая Николаевича, записанному в дневнике в. к. Андрея Владимировича, разговор его с государем во время этого ставшего последним свидания был длинен и со стороны великого князя необычайно резок. Он касался их личных, раздражавших Николая Николаевича отношений и, как обычно, назначения ответственного министерства. Государь якобы на все это «только молчал и пожимал плечами»9.

Насколько верны мои тогдашние впечатления, мне думается, что вряд ли этот разговор был настолько резок и касался лишь этих вещей. Иначе государь, обращаясь сейчас же после этого свидания к генералу Вильямсу, не высказал бы ему, что он «был очень рад видеть великого князя и слышать все новости о его блестящей работе на Кавказе»…

В общественном мнении тогдашних годов сложилось довольно прочное убеждение, что государь «никогда не был самостоятелен», «всецело подчинялся советам других» и «никогда не имел собственного почина». Быть может, такое убеждение и являлось верным по отношению к первым годам царствования молодого императора, но зато по отношению к последующим оно было недостаточно обосновано. Даже в молодые годы государю не очень нравилась постоянная родственная опека со стороны его старших дядей, что замечалось и министрами, с которыми ему приходилось иметь дело в ту пору. «По-моему, государь с нами хитрит, – записал г. Куропаткин свой разговор в тогдашнем совете министров, – но он быстро крепнет опытом и разумом и, несмотря на врожденную ему недоверчивость в характере, скоро сбросит с себя подпорки и будет прямо и твердо ставить нам свое мнение и свою волю. Витте сказал мне, что он вполне присоединяется к моему диагнозу…»

И действительно, в последовавших за тем годах не только в сравнительно незначительных случаях, но и случаях исторических государь проявлял нередко свой собственный почин, не спрашивая ничьих указаний. Созыв Гаагской конференции мира обязан исключительно его самостоятельному начинанию.

Известна теперь и его телеграмма, посланная императору Вильгельму в самом начале европейской войны, предлагавшая передать всю австро-сербскую распрю на решение международного суда, и это в то время, когда уже начавшаяся бомбардировка Белграда, казалось, исключала всякую возможность проявления такого почина даже у наиболее решительных людей. Телеграмма эта была послана им совершенно самостоятельно, без всяких внушений со стороны, и долгое время даже не была известна министру иностранных дел.

Свою самостоятельность государь высказал и в августе 1915 года, когда, несмотря на всю бурю противодействий, упрашивания и слезы любимой матери, оставался непоколебим в своем решении и, считая это своим нравственным долгом, стал во главе командования войсками10.

Я живо помню, с каким возбуждением, граничащим с негодованием, отнеслись к этому шагу государя не только тогдашнее общество, но и тогдашнее министерство11. Я был также только «из общества», но мне лично подобное решение государя не только представлялось законным, необходимым, но и похвальным в смысле не боязни ответственности.

В начавшейся мировой войне боролись не одни только армии, а народы, в прямом, а не переносном смысле слова. Самодержавный монарх, заключавший в себе всю полноту как гражданской, так и военной власти, считавшийся постоянно верховным вождем своих войск, не мог и не должен был оставаться, по примеру конституционных стран, лишь почетным зрителем всего того, что происходило на фронте, притом в самую роковую пору народной жизни. Даже наше новое положение «о полевом управлении войск» было явно составлено в предположении, что в случае войны сам император станет во главе армий. Но ошибка, и ошибка большая, все же при этом была допущена – именно в выборе места царской Ставки. В современной войне народов необходимо было отказаться от навязчивых примеров прошлого. Место верховного командования должно было бы находиться не на фронте или в непосредственной близости к нему, как Барановичи или Могилев, а в столице. Современный верховный главнокомандующий уже более не командует, а ведет войну, и место его штаба в политическом центре страны. На эту необходимость только теперь стали указывать многие вдумчивые исследователи военного дела. Весьма показательно, что государь еще задолго до них приходил к тому же самому выводу. Приняв решение стать непосредственно во главе своих войск, он и не собирался ими «командовать», а лишь более властно ими руководить, одновременно устраняя все бывшие ранее разногласия между Ставкой и гражданским управлением. Еще в начале августа 1915-го, за две недели до переезда в Могилев, у него была крепка мысль оставаться в Петрограде или Царском Селе, где и основать свою Ставку. Я не помню сейчас, благодаря каким обстоятельствам это благоразумное намерение тогда не осуществилось. В те месяцы я находился по поручению государя в командировке на фронте, совсем не соприкасался с придворною жизнью, и мне как-то не пришлось слышать разговоров по этому поводу. Думается, что навязчивый пример прежней Ставки да всегдашнее отвращение государя к сплетничавшей, интригующей, с нездоровым любопытством столице сыграли в данном случае большую, а как показало будущее, и роковую роль. И все же, только оставаясь в Петрограде или рядом с ним, у верховного главнокомандующего являлась единственная возможность установить необходимую близость Ставки к правительству, а главное, обеспечить непрерывное единение военной и гражданской власти. Об этом объединении тогда не было и помину. Если судить по опубликованным заседаниям Совета министров, Ставка великого князя Николая Николаевича «являла лишь удивительные старания к обделению себя от остального, не военного правительства»; «она отдавала поспешные распоряжения, не считаясь со справедливым негодованием населения». «Все наши усилия вразумить Ставку остаются тщетными, – говорили министры в начале августа 1915 г. – Мы лишены возможности побороть зло в корне; нам остается лишь искать способы уменьшить ее пагубные влияния на государственные интересы». «Ставка всю жизнь перевернула вверх дном и ни с чем не считается; надо положить этому конец. То, что там происходит, это сплошной позор и ужас…»12

Конечно, это были поспешные суждения гражданских лиц, совершенно не знакомых с повелительными законами войны, и тем не менее они весьма характерны. Казалось бы, что одних приведенных слов, направленных столько же против генерала Янушкевича, как и на самого великого князя Николая Николаевича, было бы уже достаточно, чтобы если не приветствовать, то оправдать решение государя, сменив великого князя, самому стать во главе командования. На деле в то удивительное время это было не так. Узнав о намерениях Его Величества, те же самые министры (в том числе и военный – Поливанов) мгновенно забыли о только что ими высказанных порицаниях и всеми способами, вплоть до известного сообща им написанного письма и ссылками на то, что было более 100 лет назад, старались доказать необходимость оставления великого князя в его прежней должности13. Конечно, лишь для того, чтобы не допустить туда государя. В своем возбуждении они забывали, что объединить как следует действенно гражданскую и военную часть и использовать «полную мощь полководца» мог только, по своему положению, лишь один император. Во многих их доводах, правда, было заметно много и искренности, пожалуй даже, как и у императрицы-матери, и сердца, но не было ни глубокого понимания народной души, ни тонкого знания внутреннего мира государя. Лишь один председатель Совета министров – Горемыкин – лучше остальных понимал своего царя, указывая на то, что «вступление в командование войсками Его Величество считал делом своей совести и долгом царского служения, и то, что является у него результатом внутреннего, чисто религиозного сознания, никакими уговорами не сломить»… Впрочем, и Горемыкин не одобрял решения государя, предвидя только худшее.