Железный Густав - Ганс Фаллада

— Не жадничайте, господин Хакендаль! Вы едете не на заработки, а ради собственного удовольствия!

— Что ж, пожалуй, вы правы. Я-то очень надеюсь, что ради удовольствия!

И вот они уже перед берлинской ратушей, перед так называемым Красным домом.

— Приехали! — объявляет Хакендаль и соскакивает с козел. — Дайте мне эту книжицу, господин Грундайс! — Он берет переплетенную в кожу толстую тетрадь. — Да, то ли еще будет, когда мы вернемся назад с заполненной книгой. Глядите как следует, братцы! Каждый из вас сможет сегодня сказать матери, что видел того самого рехнувшегося извозчика, что собрался ехать в Париж. Пусть и мать порадуется, что в Берлине сумасшедшим еще позволено разгуливать на свободе. Ну, пошли, Грундайс!

— Это вам приказано явиться, — увиливает Грундайс. — У меня свои дела.

Пришлось Хакендалю идти одному. Ну, да присутственные места — это тебе не редакция, а чиновник — не редактор. Появление Густава Хакендаля не производит здесь фурора.

— Давайте ее сюда! С вашими сумасшедшими идеями хлопот не оберешься. А потом — ищи свищи — только вас и видели! Ладно, так, значит, в одиннадцать часов тридцать пять минут второго апреля сего года извозчиком Густавом Хакендалем на предмет удостоверения личности предъявлен заграничный паспорт, одноконная пролетка зарегистрирована за номером семь, — согласно его заявления здесь, в ратуше города Берлина, он отправляется в город Париж, — ну как, в порядке?

— В порядке-то оно в порядке, — вздыхает Хакендаль, несколько раздосадованный таким приемом. — Но когда я вернусь из поездки, извольте встретить меня не с такими постными физиономиями — понятно?

— А ну-ка, убирайся! Пошел отсюда! Некогда нам с тобой трепаться. Здесь люди работают, приятель!

— Это еще как сказать, — ухмыляется Густав Хакендаль. — Это по-вашему называется работать. А меня спроси, так вы просто бумагу переводите!

После чего Хакендаль спешит ретироваться — разъяренный чиновник опасен. «Ну и сукины дети! — бранится он про себя. — Этих ничем не проймешь! Погодите, вот я вернусь, тогда поговорим!»

Но стоило ему выйти на улицу, и всю его досаду как рукой сняло. Вокруг пролетки толпятся любопытные, полицейские прокладывают ему дорогу… Впопыхах прибегает Грундайс и бросается в пролетку…

— Поехали! Пошел! Вперед! — кричит он. — Но только держите гнедого покрепче! Сейчас тут такое начнется!

И в самом деле, едва пролетка тронулась, как поднялся такой шум, что хоть уши затыкай: завыли автомобильные гудки, и в этом адском концерте можно даже разобрать какой-то ритм…

— Берлинские шоферы исполняют в вашу честь серенаду. Разве вы не слышите: «Прости прощай, родимый край!»

— Ни малейшего сходства! — кричит Хакендаль в ответ. — Я же ясно слышу: «Кого господь благословит…» Ну, в точности! Эх, приятель, вам медведь, видать, на ухо наступил.

Шум действует заразительно. Как ошалелые, звенят трамваи, мальчишки свистят в два пальца, люди, смеясь, кричат что-то друг другу, и вся эта дикая какофония перебивается обрывками маршей в исполнении оркестра. Багровые от натуги разгневанные полицейские мечутся в толпе и рычат на шоферов, этих возмутителей спокойствия.

Размахивая цилиндром, едет старик Хакендаль сквозь всю эту кутерьму. Шум понемногу затихает, оркестр грянул прощальный туш. Хакендаль натягивает вожжи. Гразмус берет рысью, и Хакендаль, оборотясь с козел, говорит:

— Ну как, господин Грундайс, поехали дальше? Но только предупреждаю, до сих пор вы были у меня почетным гостем, а сейчас я включаю счетчик.

Он нажимает на рычаг счетчика, табличка «Свободен» куда-то проваливается, и дальше они следуют по городу обыкновенной извозчичьей пролеткой. Тысячу раз ездил старик этой дорогой, но сегодня пролетка немного украшена зеленью, а позади висит щит, который прохожие либо не замечают, либо замечают с большим запозданием.

— Вам еще сегодня надо добраться до Потсдама, — предупреждает Грундайс.

— До Потсдорфа?[26] Шалишь! Сегодня я ночую в Бранденбурге, — отвечает презрительно Густав. — Этак мне век не добраться до Парижа, если я сегодня застряну в Потсдорфе.

Гнедой прибавляет шагу.

— Он-то думает, что мы домой. Хотя это и есть домой, Гразмус, но только сперва нам еще предстоит сделать изрядный крюк. Ты что-нибудь слыхал про Париж, Гразмус? Никудышное место! Лошадей там одной кукурузой кормят, Гразмус!

— Почему вы его называете Гразмус, это имя что-нибудь значит?

— Понятия не имею. Оно стояло на табличке у барышника.

— Гразмус?

— Ну да, Гразмус! А чем оно вам не нравится? Тут, собственно, два слова: грязь и мус.

— Ой, уморили! Не смешите меня, Хакендаль! На табличке, наверно, стояло Эразмус[27].

— Возможно. А что означает Эразмус?

— Был такой благочестивый человек — Эразмус, или Эразм.

— Ну нет, Рыжик, пусть уж лучше гнедой остается Гразмусом. Благочестивый и Париж — это ни в какие ворота не лезет. Но, Грундайс, пролетка у нас уж очень неказистая, люди на нее и глядеть не хотят.

— Извозчичья карета здесь дело привычное. Погодите, вот выедем за город…

— Нет, нет. Надо ее хоть немного приукрасить. Увидите, что я сделаю…

И Густав останавливается перед лавочкой вдовы Кваас и закупает весь ее запас флажков и вымпелов.

— За это платите вы, Грундайс, — графа «издержки», как и сказано в контракте. Ну что, фрау Кваас, а не сплясать ли нам на прощание, как свекор с тещей плясали, когда свадьбу справляли…

— Да бог с вами, господин Хакендаль! А еще серьезный мужчина…

— Сегодня — нет! Сегодня я отправляюсь в путешествие. Сегодня я еду в Париж. А что, Гейнц дома? Ну, конечно, нет! Как всегда, д. к. — в длительной командировке. Кланяйтесь ему от меня и скажите, пусть постарается, чтобы все здесь выглядело веселей к моему возвращению. А Ирмхен где? Гладить ушла? Вот уж хозяйка так хозяйка! Кланяйтесь ей от меня. Нет, ждать я больше не могу. Я тороплюсь в Париж. Хорошенько прикрепи флажки, Рыжик! Пусть хоть немного подержатся. В каждом городе, где я побываю, я прихвачу с собой местный флаг. Надо же, чтобы все это имело вид, чтобы людям было на что поглядеть. Но для этого нужно иметь понятие. Не угодно ли открытку? Дурачина извозчик с дурацкой идеей: прокатиться Берлин — Париж — Берлин. По грошену! Лаковый горшок, полный дурости, и к нему все, что полагается снизу, — всего за грошен…

— У бедняги ум за разум зашел, — заныла фрау Кваас.

— Поехали дальше! — напоминает Грундайс. — Вы хотели еще сегодня добраться до Потсдама.

— До Бреннабора[28] Рыжик, — возражает Хакендаль. Но он трогает. А потом, повернувшись к седоку: — Как вы думаете, Грундайс, когда все это будет позади, что-то нам мать скажет? Мать считает, что мне этого не выдержать. Говорит — на этом свете мы больше не увидимся. А вот и она, кстати!

И в самом деле, вот она, его старуха, стоит на краю тротуара. Вернее, не стоит, а сидит на мешке овса, который им придется погрузить для Гразмуса — своего рода НЗ, неприкосновенный запас.

Вокруг матери столпились люди. А тут еще — гляди-ка! — съехалось пять-шесть извозчиков. Здесь нет той помпы, что у Красного дома, ведь это всего-навсего Вексштрассе, Вильмерсдорф Но какое же и это приятное зрелище!

— Ай-ай, мать, как не стыдно! Посреди улицы, перед всеми людьми…

— А что в том плохого, отец? Ведь это ты нас на люди вытащил! На, закуси!.. И Гразмусу не мешает поесть, Без этого я вас не отпущу…

И Густав Хакендаль, ставший явлением общественной жизни, садится в угол пролетки и еще раз, напоследок, закусывает свиным холодцом с кислой капустой и гороховым пюре. А фрау Хакендаль смотрит на него из другого угла и, плача, уверяет, что никогда уже не увидит своего муженька живым, и обматывает ему шею теплым шарфом, и приказывает есть в дороге горячее, да чтобы выпивкой не увлекался.

— А уж видимся мы с тобой последний раз…

Густав Хакендаль то и дело прерывает еду и продает открытки. А на козлах сидит молодой Грундайс и, примостив на коленях записную книжку, сочиняет свой первый очерк. Тема его далека от поэзии, на нее не напишешь ни сонета, ни небольшой оды, ни пространной поэмы в терцинах. Но ему за этим слышится биение настоящей жизни, что-то вечное и несокрушимое. Эта старая пара в пролетке позади, этот плач пополам с едой и отчаяние вперемежку с напоминанием о сухих носках… (Конечно, самое лучшее они у меня вычеркнут!)

Тем временем минуло три часа, и повозка катит прочь из Берлина, торопясь на запад, в Париж…

Пролетка за номером семь проехала весь Берлин и укатила вдаль.

Немало людей видели, как она проезжала, и улыбались ей, и махали, и тут же о ней забывали. Вряд ли кто в этот день за обедом или за ужином удосужился сказать жене: «А ты видела извозчика, затеявшего доехать в своей пролетке до самого Парижа? И хватает же у старика смелости!»