Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1 - Освальд Шпенглер

которую невозможно отделить от пережитого. Однако физика, т. е. наблюдающий рассудок, обязана их разделить. Пережитое «само по себе», мыслимое отделенным от живого акта наблюдателя, ставшее объектом, мертвое, неорганическое, косное – вот что теперь такое «природа», нечто подлежащее исчерпанию средствами математики. В этом смысле познание природы – это измерительная деятельность. И все же мы живем даже и тогда, когда наблюдаем, а значит, с нами живет и наблюдаемое. Та черта в картине природы, благодаря которой она не только «есть», от мгновения к мгновению, но и единым непрерывным потоком «становится» вокруг нас и с нами вместе, – это знак взаимной принадлежности бодрствующего существа и его мира. Эта черта именуется движением, и она противоречит природе как картине. Она представляет собой историю этой картины, и отсюда следует: точно так же, как посредством словесного языка наше понимание отвлекается от восприятия, как математическое пространство – от световых сопротивлений, «вещей»[348], так же точно и физическое время отвлекается от впечатления движения.

«Физика» исследует «природу». Следовательно, время известно ей только как отрезок. Однако сам-то физик «как таковой» живет посреди истории этой природы. Поэтому он вынужден понимать движение как математически устанавливаемую величину, как именование полученных в эксперименте и сведенных в формулы чистых чисел. «Физика есть полное и простое описание движений» (Кирхгоф). Ее намерение всегда было таковым. Речь, однако, идет не о движении на картине, но о движении самой картины. Движение в рамках физически понимаемой природы представляет собой не что иное, как метафизическое нечто, посредством которого только и возникает сознание следования одного за другим. Познанное лишено времени и чуждо движению. Это означает «ставшесть». Из органической последовательности познанного возникает впечатление движения. Содержание этого слова затрагивает физика не в качестве «рассудка», но как цельного человека, постоянной функцией которого является не «природа», но весь мир. Однако это есть мир как история. «Природа» – это выражение соответствующей культуры[349]. Вся физика представляет собой трактовку проблемы движения, в которой содержится проблема самой жизни, и не так, словно она будет однажды разрешена, но несмотря на то, что она неразрешима, и именно в силу этого. Тайна движения пробуждает в человеке страх смерти[350].

Исходя из того что познание природы представляет собой утонченный род самопознания (если понимать природу как отображение, как зеркало человека), попытка разрешить проблему движения есть попытка познания выйти на след своей собственной тайны, своей судьбы.

5

Удасться это может исключительно физиономическому такту, когда он становится творческим, а это испокон века происходит в искусстве, прежде всего в трагической поэзии. Движение приводит в замешательство лишь мыслящего человека; для созерцающего оно разумеется само собой. Полной системой механического созерцания природы является, однако, не физиономика, но именно система, т. е. чистая протяженность, упорядоченная логически и численно, никак не живая, но нечто ставшее и мертвое.

Гёте, который был поэтом, а не счетчиком, заметил поэтому: «У природы нет никакой системы; у нее есть, т. е. она сама есть жизнь и последовательность от неизвестного центра к непознаваемому пределу»{169}. Однако для того, кто не переживает природу, но ее познает, она имеет систему; если она – система и ничего сверх этого, то, следовательно, движение в ней является противоречием. Она может его скрыть посредством искусственной формулировки, однако в фундаментальных понятиях оно продолжает сохраняться. Толчок и противотолчок Демокрита, энтелехия Аристотеля, понятие силы от impetus’a оккамистов ок. 1300 г. и вплоть до элементарных квантов действия теории излучения начиная с 1900 г. – все они содержат это противоречие. Стоит обозначить движение в рамках физической системы как ее старение (и в самом деле, она старится, а именно как переживание наблюдателя), как мы явственно ощутим нечто роковое в слове «движение» и во всех выведенных из него представлениях с их неуничтожимым органическим содержанием. Механика не должна была бы иметь со старением, а значит, и с движением, ничего общего. Итак (поскольку без проблемы движения естествознание вообще немыслимо), никакой лишенной пробелов, замкнутой в самой себе механики быть не может; где-то всегда имеется органическая отправная точка системы, там, где вторгается непосредственная жизнь – пуповина, которой дитя духа связано с материнским телом, мыслимое – с мыслящим.

Здесь мы узнаем основы фаустовского и аполлонического познания природы с совершенно иной стороны. Никакой чистой природы не существует. Во всякой содержится нечто от сущности истории. Если человек аисторичен, как грек, все впечатления которого от мира оказываются впитанными чистым, точечным настоящим, картина природы становится статичной, завершенной в самой себе в каждый отдельный миг, а именно по отношению к прошлому и будущему. В греческой физике повстречать время – такая же редкость, как в аристотелевском понятии энтелехии. Если же человек имеет исторические задатки, возникает динамическая картина. Число, предельное значение ставшего, становится в аисторическом случае мерой и величиной, в историческом же – функцией. Мы измеряем только наличное и прослеживаем течение только чего-то такого, что имеет прошлое и будущее. Вот различие, за счет которого внутреннее противоречие в проблеме движения оказывается в античном построении теорий скрытым, в западном же изгоняется прочь.

История – это вечное становление, а значит, вечное будущее; природа уже стала, а значит, она – вечное прошлое[351]. Следовательно, здесь имел место необычный переворот: первенство становления перед ставшим представляется упраздненным. Дух, оглядывающийся назад из своей сферы, из ставшего, переворачивает воззрение на жизнь; из идеи судьбы, содержащей в себе цель и будущее, возникает механический принцип причины и следствия, центр тяжести которого лежит в прошлом. Дух по своему рангу приходит на смену временно́й жизни и пространственно пережитому и помещает время как отрезок в пространственную систему мира. В то время как из направления следует протяжение, из жизни же – пространственное как миропострояющее переживание, человеческий разум помещает жизнь как процесс в свое закосневшее, представляемое пространство. Для жизни пространство представляет собой нечто относящееся к жизни как функция, для духа же жизнь – это нечто в пространстве. Судьба означает «куда», каузальность – «откуда». Научно обосновать – это значит, исходя из ставшего и осуществленного, отыскивать «основания», когда понимаемый механически путь (становление как отрезок) будет прослеживаться в обратном направлении. Однако проживать его в обратном направлении невозможно, а можно лишь в обратном направлении мыслить. Обратимы не время и не судьба, но лишь то, что называет временем физик, что он вводит в свои формулы как делимые, а подчас отрицательные или мнимые «величины».

Затруднение снова и снова дает о себе знать, пусть даже о его происхождении и необходимости мало кто догадывается. Элеаты в рамках античного познания природы