Дневник (1918-1919) - Евгений Харлампиевич Чикаленко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приезжал, может, он и не специально на раскопки, а по случаю посещения родственников, известной в украинских кругах семьи Якова Платоновича Забилы в с. Псаревке, в каких-то двух верстах к югу по Десне от Мезина. Тогда еще молодой совсем парень, кажется, студент первого или второго курса Петербургской политехники, на экономическом отделении, теперь, как оказалось, он был личным секретарем министра иностранных дел в кабинете Кривошеина — Петра Бернгардовича Струве{500}. Разговорились мы о прошлом, о его коротком участии в раскопках, о прежних каменных церквях Чернигова и о Забилах. Оказалось, что только панна Соня здесь, но не в Севастополе, а где-то в другом месте. Я вспомнил тогда, что сын Забилы погиб под Киевом, защищая гетманское правительство. Узнав, что П.Савицкий секретарствует у Струве, я выразил желание поговорить с министром, тем более, что в нашем правительстве есть несколько человек из числа учеников Петра Бернгардовича, а именно — Валентин Садовский и Александр Ковалевский, которые знают, что Струве здесь и которым приятно будет что-то о нем услышать. Савицкий обещал это сделать, и на следующий день я побывал на короткой аудиенции у П.Б.Струве.
После приема у Врангеля мы чувствовали себя уже совершенно свободными, чтобы ехать, но нам никто не говорил о самом способе нашего выезда. Земляки все хотели, чтобы мы дольше побыли у них, а нам таки уже скучно делалось. И на беду, я заболел немного животом; то ли съел что-то неладное, а может, простудился. Все же на следующий день я победил недуг, чтобы побывать у Струве. Впечатления от него остались у меня в целом приятные. Приятно видеть умного, культурного человека, который историей своей жизни не очень-то подходил к врангелевскому окружению. Но вот русский патриотизм довел его до министерствования у Кривошеина. Я начал с комплиментов того содержания, что трудно было мне, зная его давно по его сочинениям, которые читались всегда с интересом, и не увидеться. Тем более, что моих несколько друзей и знакомых — его ученики, им, наверное, приятно услышать что-то о нем. По тому как он расспрашивал о Садовском и Ковалевском, то видно, что помнит их хорошо и что в свое время обратил внимание на них. После таких, так сказать, слов вежливости, совсем нейтральных, перед тем как прощаться, я все же спросил его, как он смотрит на наше, возможно, близкое соглашение. Он довольно сдержанно, без всякого энтузиазма сказал, что трудно в современных международных обстоятельствах что-то предусмотреть и все будет зависеть от соотношения сил. Видно было, что дух, которым он дышал, был не тот, каким дышал в свое время хотя бы даже Церетели{501} и Терещенко{502}, которые в Киеве в 1917 году вели переговоры с Центральной Радой{503}. Это был в полном смысле «реальный политик» но, несомненно, что он, может, больше чем кто-либо другой видел необходимость нашего соглашения и, несомненно, импонировал своим присутствием в Крыму и местным русским бюрократам-политикам; еще больше его личность значила, видимо, у «союзников», хотя в целом здесь их не так-то уж и любили и уважали.
Когда и как выедем, но земляки захотели еще раз с нами в тесном украинском кругу поговорить. Так что и устроили прощальный ужин. Ничего интересного там не было. Разве только, что удалось увидеть и услышать представителей таких украинских общин, которые очень далеко стояли от нас в вопросе нашей независимой державы. Кажется, из самых правых был Кириченко или что-то в этом роде, имя которого потом мне приходилось слышать как очень умеренного деятеля в Югославии, куда многие из присутствующих на вечере попали…
Еще пару дней мы побыли в Севастополе. Если бы не моя болезнь, я бы поехал в Симферополь, куда звали меня акад. В. Вернадский и А.Носов.
Хотя ген. А.Кирей, давая мне эти открытки, которые через его руки мне достались, и уговаривал поехать, но что-то мне нехорошо было, и я слег было на несколько дней. Однажды вечером, когда я был один в доме, пришел посланец от Мак Келли с вестью, что капитан нам советует воспользоваться оказией, так как завтра утром отплывает в Констанцу их контрминоносец, и уехать, потому что, мол, уже такое время подходит, что лучше быть не здесь. Было это передано посланником в достаточно категоричной форме. Когда он к тому добавил, что этим контрминоносцем едет и госпожа Врангель, то я понял, что и нам уже надо ехать, даже не попрощавшись со всеми теми, с кем мы здесь завязали знакомство. Видимо, им скоро будет не до нас»…
Когда наши собрались вечером, я рассказал о посланце, и мы все сделали, чтобы таки завтра в назначенный час быть на пристани в назначенном месте…
На следующий день[97], когда мы были уже на берегу, нас ждала шлюпка. Выехав из Севастополя, мы довольно долго стояли на палубе контрминоносца, удивляясь его скорости и всему этому сооружению, которое выглядело как совершенная огромная машина. Странно было только, что совсем мало людей мы видели. Все светилось какой-то пустотой. Нам показали каюту, где мы могли бы посидеть или полежать, если бы хотели. В той каюте я видел в углу, за разным тюками, отгороженными от середины, худенькую даму, которая была, кажется, баронессой Врангель. Я быстро улегся на мягкую софу или диванчик и лежал, хотя любопытство часто поднимало меня на палубу, где мои товарищи, расположившись прямо на палубе, забавлялись с маленьким, почти черным, медвежонком, которого матросы этого судна раздобыли где-то на Кавказе. Это смешное, полностью одомашненное создание, было очень пакостным, и все от него надо было прятать или защищать. Добрался он до нашего провианта и распотрошил все, что там было. Но видно, что аппетита не было, почему-то больше всего интересовался лимонами, которые у нас были на всякий случай, если бы случилось кому-то болеть морской болезнью. Этот медвежонок очень забавно кусал лимоны и кривил свою мордочку просто как ребенок.
На море были довольно большие волны, но судно будто перелетало с одной на другую, дрожа все время целой своей массой. Скорость была для нас просто невероятная, только брызги, и то не
