Чужак - Симона Вилар

— Сам пойми, Микула, зачем тебе из-за бабы, да еще изменницы, кровь своих людей проливать. А отдашь ее — и я отведу свои отряды.

«Ну, это ты врешь, Дир», — подумал Микула, пробегая взглядом по рядам древлян. Древляне уже хотели драться. Они стояли полукольцом, окружив цитадель Городца, — в звериных шкурах, лица в шрамах от порезов, которые наносят волхвы в день совершеннолетия, руки до плеч обнажены, но тела под дублеными безрукавками в сплошных бляхах. И еще Микула обратил внимание на то, что с князем были и его отряды кметей из Самватаса. Что, неужто тоже на добычу позарились или считают, что исполняют свой ратный долг перед князем? Микуле стало горько, что в Киеве еще немало таких, кто пойдет за князем как на сечу, так и на разбой.

— Не могу я тебе согласием ответить, князь Дир, — сказал Селя-нинович. — Девка, о которой ты говоришь, никакая не наворопница, а просто баба, которую многие в Киеве знали и не обижали, пока ты ее не оклеветал. А не отдам я ее потому, что она моя родня. Мыслимое ли дело своих родичей выдавать?

— О чем это ты говоришь? — начал раздражаться Дир.

— Она невестка моя, Любомира суложь.

И Микула только сцепил зубы, когда Дир зашелся громким злым смехом.

— Да уж, суложь, конечно. Менылица, наверное. Ибо водимой женой[156] Любомир уже византийца выбрал. Все видели.

Теперь хохотал не только Дир, смеялись все. А Микула был вынужден кусать в злобе усы. Но желания сдаться Диру это ему не прибавило.

И тут, перекрывая общий хохот, раздался громкий звук гуслей. На стену поднялся Боян. Был он без доспехов, гусли держал на ремне перед собой, как на пиру, ветер развевал его длинные волосы и бороду.

— Ой, вы гой еси, добры молодцы! Как погляжу, немало вас, витязей из славного Самватаса, пришло на разбой. Аль мало вам было, что Дир кровь в Киеве проливал, ваших одноградцев резал, раз не уразумели вы, что лучше бы медведь дикий вашим князем был, чем тот, кто беду на Киев навел?

Боян обращался к воинам-киевлянам, голос его гремел. И неожиданно он сделал то, что умел лучше всего, — запел. И пел он о том, что не только слава в веках остается, но и позор. А позор и стыд на тех ложатся, кто не силу против находника использует, а на своего, на мирного, зло ведет. Говорил, что поддались они на злато грязное, на славу худую, раз пошли за тем, кто забыл, зачем его в князья звали. Да только вряд ли князем надолго тот останется, кто предает своих. И пусть Дир вспомнит, что случается с теми, кто Киеву не люб. Ибо на место одного князя придет другой, и слава второго затмит славу неугодного.

Этого Дир не смог стерпеть. Крутанулся на каблуках, схватил за плечо стоявшего рядом дружинника, сказал что-то. Но тот вдруг отшатнулся, сбросил с плеча руку князя. И пошел прочь. К своим. А на стенах Городца кричали и радовались, видя, как кмети киевские поворачивают и отходят. Дир что-то кричал, меч даже выхватил, но воины все равно отступали.

Тишина настала, когда Боян упал. В шуме не сразу и заметили. Но гул голосов замер, когда Микула склонился над певцом. Боян еще улыбался, но у губ уже закипала кровавая пена. А из груди торчала оперенная стрела.

— Боян, — говорил Микула. — Боян, любимец Велесов, слышишь ли меня? Погоди немного, сейчас тебе помогут.

А зачем говорил? Ведь сам был опытным воином, понимал, что стрела угодила в самое сердце, нет от такого спасения. Но Боян на миг открыл глаза.

— Селянинович… Карину… Сбереги девку. А внука пусть в честь меня назовет. Жданом некогда меня назвали, до того как Бояном стал. Хорошее это имя и нашего рода.

И взгляд улетел к небу. Прошептал так тихо, что только Микула и расслышал:

— Велесу Бояном служил. Ухожу же, как воин. Хорошая смерть…

А Карина в это время кусала губы, лежа в бане на соломе, куда ее увела рожать Любава, едва у той вечером начались схватки.

— Не вовремя, — шептала Карина. — Прости, Любава, из-за меня все. Ушли бы с Любомиром…

У боярыни было суровое лицо. Может, и впрямь злилась на Карину, навлекшую на Городец несчастье, а может, просто заботилась о роженице. Почти всех баб Микула загодя из Городца услал, а Любава не ушла, не решилась оставить мужа. Да и должен был кто-то из женщин остаться с роженицей.

Карина чувствовала себя виноватой и до последнего говорила, что готова уйти. Однако Любава, осмотрев молодую женщину, велела оставаться. И время рожать подходило, да и, не дай Род, кто-нибудь из древлян, слывших хорошими разведчиками, выследит их. Ведь Любомир наотрез отказывался покидать молодую жену.

Сейчас Любава, склонившись над негаданной невесткой, ощупывала ее.

— Дитя уже опустилось. Ничего, ты родишь быстро. Даром что тоща, но бедра у тебя широкие. Справишься.

Она на миг оглянулась, когда из-за дверей донеслись гул и крики.

— На приступ пошли, — сказал сидевший на корточках в углу Любомир. Лицо его было бледным и таким же влажным, как у Карины.

Любава лишь вскользь взглянула на сына. Понимала, отчего муж не допустил Любомира на заборолы. Толку-то от него… Пусть уж лучше тут помогает.

Пока же Любава, закатив пышные рукава, ощупывала живот роженицы. У Карины начиналась новая схватка, и она вновь закусила губу, напряглась.

— Любомир, пойди за водой. Я оставила в печи котелок. Принеси его.

Любомир повиновался. И сразу увидел одного из кметей отца, укладывавшего раненого в главной зале терема.

— Эй, парень, помоги.

Любомир не знал, как быть. Послушно наклонился над раненым, давил кулаком, куда было приказано, пока два волхва-лекаря накладывали на рану жгуты. Тут и второго раненого приволокли.

Кмети велели Любомиру, словно не признавая в нем боярского сына, нести на стену связку дротиков. Он хотел, было сказать, что жена рожает, да что-то в лице отдавшего приказ воина удержало его. И, послушно взяв дротики, он пошел выполнять поручение. В сенях при выходе споткнулся о чье-то тело.

— Великие боги! Боян!..

У парня застучали зубы. Опустился на корточки у тела погибшего тестя и сидел так, пока выходивший из дома воин не заметил его. Выругался зло, выхватил так и не донесенные дротики — и наружу. А Любомир за ним. Сам не знал почему.

Эти дворы были знакомы ему с детства. Теперь же он словно не узнавал их. Над котлами со смолой поднимался черный дым, метались люди, где-то горело, слышались призывы тушить пожар. Мимо опять кого-то проволокли, и Любомира оттолкнули. Он вдруг увидел на забороле Городца Микулу и застыл, не в силах отвести глаз.

Микула натягивал лук — по-хазарски, держа поперек груди. Стрелу пускал за стрелой. Но тут подле отца ударились о заборолы концы лестницы, и Микула схватился за рогатину, упер в верхнюю перекладину лестницы, налег, отталкивая. Рядом оказались знакомые кмети, навалились, помогли. И оттолкнули. Однако совсем близко уже кто-то взбирался на стену, вои бежали туда, но лихие древляне уже перескакивали через бревна частокола, выхватывали палицы, тесаки. На узких мостках заборола завязался настоящий бой. Любомир увидел, как огромный древлянин, отбив чей-то выпад, вдруг зашатался, замахал руками и рухнул вниз. Упал почти у ног застывшего Любомира. Лежал, моргал, потом заметил стоявшего над собой юношу. И Любомир понял, что если этот встанет…