Совьетика - Ирина Маленко

…Я искала следы СССР повсюду. Я радовалась, когда я их находила. Это давало мне надежду на то, что мир не сошел с ума.

Когда мы с Сонни поехали в Москву, он радовался поездке, а я- нет, потому что Москва стала чужой для меня, оккупированной территорией. Это был не Советский Союз, не Европа и даже не Россия – это был какой-то автономный гламурный гадюшник со всеми удобствами, исправить уродливое, бесчеловечное лицо которого не помог бы никакой евроремонт. Я смотрела на вроде бы знакомые улицы и вроде бы знакомых людей – и радовалась, что я не осталась в свое время здесь жить и работать. Когда с мерзостью жизни сталкиваешься в совершенно чужой стране, такой, как Голландия, например, это не ранит так, как в стране твоей собственной, которая тебе не безразлична. Люди в Москве проходили с полным безразличием мимо любого проявления человеческого несчастья. Побирались таджикские дети – школьного возраста, не ходящие в школу, неграмотные (это в стране, которая еще совсем недавно была страной всеобщей грамотности и самой читающей страной в мире!), старики застенчиво распродавали в подземных переходах все, что у них еще оставалось и на костылях просили милостыни, как во времена какого-нибуль Бориса Годунова, какой-то добрый молодец зазывал публику в местный бар на «незабываемое эротическое шоу». В воздухе висело ощущение гнусности и грязи. Здесь можно было упасть на улице без чувств – и эти молодцы и девицы перешагнули бы через тебя и пошли бы дальше, не моргнув, как роботы.

Я вспомнила, как когда-то мы с дедушкой ходили в гости к тете Жене и дяде Толику. Мне было лет 15 – Гриша как раз был в армии, а к тете Жене приехали в гости белорусские родичи, и мы решили это у нее отметить. На обратном пути подвыпивший дедушка поскользнулся, я не удержала его под локоть, и он упал, ударившись головой о лед, и потерял сознание. Я стояла над ним, а он не подавал признаков жизни, и я не знала, что делать. Из глаз у меня брызнули слезы. Ко мне тут же подскочила полная пожилая женщина и, не спрашивая меня, что случилось, начала помогать мне приводить дедушку в чувство. Когда он наконец очнулся, она так же спокойно помогла мне довести его до трамвая и оставила нас только посадив в него и убедившись, что мы оба в полном порядке.

Эта женщина была «совок» «с рабским менталитетом». А передо мной были готовые идти по трупам за баксами «цивилизованные свободные личности»…

Я смотрела на вроде бы знакомый, но совсем чужой мне город – и мне вспоминалась песня из фильма «Чародеи»:

«Только мне не нужен, слышишь, мне совсем не нужен

Мир, в котором люди друг другу не нужны.»

И никакая яхта, никакой вертолет, никакая- будь то иностранная или отечественная- футбольная команда не заменят мне человеческое тепло наших, советских людей.

…В Москву мы с Сонни поехали еще и встретиться с его однокурсником- голландцем по имени Шак (Шак – это голландская версия французского имени Жак), который в это время проходил практику там в Баумановке.Шак должен был освободиться только к середине дня, и я пока пыталась дозвониться хоть до кого-то из своих друзей и знакомых. Анечка лежала в больнице с аппендицитом. В Москве оказался Алекс, Любин муж – тот самый, который еще недавно был латышским националистом. Он жил у каких-то дальних родственников, но те были в это время на даче. Правда, днем Алекс работал, но нам очень обрадовался и сказал, что мы даже можем у него переночевать. На том и порешили. Других никого не было дома.

Я решила показать Сонни свою альма-матер, тем более, что Красная площадь была совсем рядом (не говоря уже о ГУМе, который Сонни должен был очень заинтересовать).

Меня шокировало, что в дверях стоял вооруженный охранник – интересно, что же и от кого здесь было охранять? Чай, не банк и не особняк дочки Ельцина. Правда, документы он у нас не спросил, но на душе стало очень неприятно. Мне никогда не нравилось жить под бдительным оком вахтерш в общаге, но чтобы учиться под охраной человека с ружьем – это уж было слишком! Значит, у нас теперь есть свобода, как меня уверяют голландцы? Бедняги, они и понятия о настоящей свободе не имеют…

Внутри здания мало что изменилось, разве что поснимали со стенок парткомовские стенды. Их место заняла реклама. Реклама – в стенах храма науки!

Из дверей выпорхнула стайка смеющихся молодых людей и девушек под предводительством одного нашего преподавателя, которого я знала только шапочно (он вел семинары в соседней группе). Но я все равно обрадовалась, увидев знакомое лицо – и еще больше обрадовалась, увидев в этой толпе, как мне показалось, Верочку из Усть Каменогорска.

– Верочка! – окликнула я ее.

Девушка обернулась, и я увидела ее надменное лицо.

– Вы за кого меня принимаете? – сказала она высокомерно.

– За Веру… – и я назвала Верину русскую фамилию.

Девушка окинула меня с головы до ног презрительным взглядом как королева служанку:

– Я вообще другого происхождения!

Ее спутники, включая нашего преподавателя, который тоже был «другого происхождения», засмеялись. Я посмотрела на всю компанию с нескрываемым удивлением. Я ведь ничего не говорила ни про чье происхождение. Никого не обижала. Просто ошиблась, потому что эта девушка была похожа на мою подругу. Зачем же хамить-то? Всего несколько лет назад эти же люди сами из кожи лезли вон, чтобы их считали русскими – хотя большинству из нас было совершенно безразлично, кто они там по паспорту. А теперь, значит, им в голову ударили расистские закидоны о собственной избранности? А я-то еще не верила, когда мне рассказывали подобные вещи…

Москва становилась мне все омерзительнее.

…Красная площадь действительно произвела на Сонни впечатление, а вот ГУМ – нет. Дело не только в том, что в Москве были астрономические по сравнению с моим городом цены, но и в том, что Сонни настроился на покупку чего-нибудь настоящего русского – и не балалайки за 200 долларов и не поддельной офицерской ушанки, которыми «деловые люди» завалили западные блошиные рынки, а просто какой-нибудь обыкновенной добротной вещи, сделанной у нас – каких было множество в том же ГУМе всего только несколько лет назад.

Но теперь в Москве невозможно было найти ничего, произведенного в России – совершенно ничего. Даже местные продукты питания были редкостью – хотя у нас в городе было полно белорусских. Причем московские продавцы этим даже гордились, как петухи- наперебой предлагая Сонни то, что ему и в Голландии-то купить не захотелось бы. Голландский kaasschaf здесь продавали как «лопаточку для переворачивания блинов». Когда мы объяснили продавщице, что это сырорезка, она очень удивилась:

– Ой, а покажите, как ею пользоваться, а?

Мы показали.

Но когда один торговец спиртным попытался всучить нам бутылку названного в честь Сонниного родного острова ликера, называя его «Блю Курако», с ударением на «а» – и настаивая на том, что тот именно так и называется, Сонни не выдержал:

– Кю-ра-сао! Кю-ра-сао! Я, – ткнул он себя пальцем в грудь, – Я оттуда родом, я там родился, понимаешь? А ты мне будешь говорить, как мой остров называется! Научись правильно произносить прежде чем продавать, болван!

Еле я его оттуда увела…

Тем временем уже освободился Шак. Встретил он нас не один, а в компании своего российского руководителя практики – пожилого профессора.

– Ребята, я узнал от Шака, что карибский товарищ (да-да, он так и сказал: товарищ!) впервые в Москве и подумал: может быть, я смогу вам ее показать? – предложил он.

Я даже растерялась. Не ожидала такого.

– Как насчет Новодевичьего монастыря?

На Новодевичьем кладбище я была всего только раз: туда не так-то просто было попасть, если там не были похоронены твои родственники. Мне запомнилась тогда заброшенная, заросшая могила южноафриканского коммуниста, умершего в Москве, за которой, судя по ее состоянию, уже давно никто не ухаживал. Я с возмущением рассказала об этом Элеоноре Алексеевне.

– Неужели Институт Африки не может навести там порядок? Я сама на субботник пойду, лишь бы меня туда пустили!

Элеонора Алексеевна поохала-поахала, согласилась со мной, что это безобразие и пообещала довести мои слова до сведения институтского начальства. Но ничего там после этого не изменилось – разве до могилы какого-то там африканского коммуниста было захваченным баталиями на Первом съезде народных депутатов и тем, что институту наконец-то выделили земельные участки под дачи?…

…Мы пошли по городу пешком, и Николай Сергеевич – так звали профессора- начал свой рассказ. Я, историк, заслушалась – столько всего знал о своем родном городе этот профессор-физик! Он так и сыпал датами, именами, интересными случаями и даже с вдохновением читал наизусть стихи. Он был знаком не только с историей, но и с архитектурой, литературой и даже с ботаникой – и причем со всем этим, казалось, в равной степени!