В исключительных обстоятельствах 1986 - сборник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не…
– Я сказал: все! Я безумно дорого заплатил за то, чтобы прикрыть вас. А что до контактов, то это тема вспомогательная, и я на вашем месте забыл бы о ней до лучшей поры.
– Вот как повернулось… – задумчиво говорю я. – Мой отчет и протоколы… Красиво, Эрлих!
– Господин Эрлих! Я попросил бы вас, Одиссей, впредь не забывать прибавлять это слово.
– Выходит, я двойник? – А вы думали?
Тривиальная история… – шепчу я и прикусываю губу.
Эрлих трет лоб ладонью, поправляет очки.
– Не огорчайтесь, Одиссей. Что вам до жертвенных быков? Фор ваш человек?
– Нет, конечно. Он понятия ни о чем не имеет. Просто явка – в магазине удобно встречаться. Не часто, конечно. Не верите?
– Не верить – наш принцип. Мы проверили. Фор действительно не ваш. Он сотрудничает с жандармерией негласно и помог нам, описав Маршана и вас. Он говорит, что встреч – о, случайных, естественно! – у вас было… Сколько их было?
– Три. Последняя – в первой декаде июля.
– Что же, вы не лжете… Слушайте, Одиссей! Бриссак, Фор, столб с «почтовым ящиком», засады, проверка личности Маршана и все такое прочее дают нам некоторый резерв дней на случай, если у меня потребуют отчет. Пока того, чем я располагаю, хватит, чтобы доказать вашу преданность нам, а не СИС. Но если пятнадцатого Люка не окажется на явке, делайте, что хотите, но головы вам не спасти. Мы умоем руки – я и бригаденфюрер… И завтра же на Монмартр, Одиссей! Я очень любопытен и мечтаю убедиться, что именно бульвар благотворно влияет на ваше самочувствие… Поправляйтесь, Одиссей!
– Спасибо, господин Эрлих, – говорю я и смотрю ему в спину.
У штурмбаннфюрера Эрлиха очень выразительная спина. Прямая, жесткая, ловко подчеркнутая мундиром, сшитым у дорогого портного. Презрение ко всем, в том числе и к Огюсту Птижану, начертано на ней аршинными буквами. Обладатель такой спины должен внушать простым смертным трепет и почтение… Глыба. Скала. Одна из скал… Валяй, Одиссей, лавируй меж скалами, в узком фарватере, изобилующем мелями и цепкими водорослями… В первый раз, что ли?
11. РУБАШКА И ЧЕПЧИК – АВГУСТ, 1944.
«В первый раз, что ли?» – говорю я себе, вслушиваясь в грохот ночной грозы, бесчинствующей над Парижем. Молнии падают где-то рядом, и я, приподняв жалюзи, всматриваюсь в черные контуры и жду, когда очередной зигзаг высветит верхушку Эйфелевой башни. Грозу я люблю, зато терпеть не могу мелкий дождь – он действует мне на нервы.
Эрлих в рубашке с приспущенным галстуком сидит в кресле и кусочком замши протирает очки. Вид у него неважный. Веки воспалены, под глазами мешки, и щетина на подбородке, мелкая и частая. Я зеваю, прикрыв рот ладонью, и отхожу от окна, а Эрлих складывает замшу в квадратик и водружает очки на место. Отпивает глоток минеральной – прямо из горлышка.
– Язва, – объясняет Эрлих, отрываясь от бутылки. – Питание всухомятку, нервы… Иногда так схватывает, что хоть плачь.
– Дрянь дело, – сочувствую я, перекладывая плащ штурмбаннфюрера с кровати на пуфик. Плащ был мокрый, вода стекала на одеяло, а я терпеть не могу спать под ватным компрессом.
За весь прошедший час мы не перекинулись и десятком фраз. Голова у меня была ясная; днем температура упала, и рука ныла значительно меньше. Микки принесла две рюмки анисовой, белой и непрозрачной, и я выпил, ощутив во рту привкус «капель датского короля».
Я опять зеваю, напоминая Эрлиху, что ночь неподходящая пора для визитов. Чего ради он явился и молчит? Соскучился по обществу Птижана?…
Эрлих щелкает по бутылке ногтем и ставит ее на пол. Откидывается в кресле. Дождь тихо накрапывает за окном, и меня тянет в сон.
– Гадаете, Стивенс? – негромко говорит Эрлих, – He ломайте голову.
– Вы здесь хозяин, – уклончиво говорю я.
– Так-то оно так… Что у вас там – анисовая? Пейте и мою, я не хочу. Пейте, пейте, вам понадобится еще не одна рюмка, чтобы переварить новости. Мне звонили из Берлина, Стивенс. Вами интересуется Шелленберг, разведка РСХА.
– Очевидно, Фогель?
– Нет. Группенфюрер Мюллер не станет делиться с Шелленбергом.
– Варбург?
– Давайте без имен.
– Хорошо, господин Эрлих.
– И без «господина». Простите, Стивенс, днем я был не в себе. Фогель задал мне хлопот.
– Кстати, не сочтите меня нескромным: что с ним?
– Плохо дело, – сумрачно говорит Эрлих и смотрит на меня в упор. – Фогеля из больницы забрал Кнохен. Рапорт попал по назначению, и все пошло вверх дном.
Не требуется титанического напряжения ума, чтобы сопоставить одно с другим и выстроить в линию имена Эрлиха, Варбурга и Шелленберга. Распря между гестапо и шестым управлением РСХА, занятым агентурной разведкой, не секрет для профессионала. Кнохен, вероятно, держит руку Мюллера из гестапо, а Варбург, как я и предполагал, человек Шелленберга.
– В любом случае прогадывает Стивенс, – говорю я, подводя итог.
– Может статься, если…
– Есть выход?
– Дайте мне Люка!
– Я помню об этом, Шарль. Но его нельзя будет брать!
– Он пойдет на перевербовку?… Подумайте хорошенько, Стивенс. Ошибиться нам нельзя. Он кадровый?
– По-моему, да… До меня он вел резидентуру. Тот, кто был во главе дела, оказался не на месте. В Лондоне пришли к выводу, что он паникер, и при первом удобном случае перетащили через Ла-Манш. Люк около полугода работал один и замкнул на себя все связи. Потом меня забрали из Рабата и сунули сюда… Должен заметить, что я не плясал от радости. Мне и в Рабате хватало хлопот, присматривая за тамошними французами.
– Бог с ним, с Рабатом! Так что же Люк?
– Вам известно: я три месяца в Париже. Люк, по существу, стоит у руля. Формально дело веду я, но фактически все сосредоточено в его руках. Считалось, что так должно сохраниться, пока Птижан не наберется местного опыта… Что я скажу о Люке? Он волевой человек и мужественный. И у него ледяная голова.
– Расчетлив?
– Не в этом смысле. Он не из тех, кто теряет сон при появлении опасности… Но Люк – человек… и в чем-то, наверное, слаб.
– В чем? Именно это я и хочу услышать от вас.
– Он жизнелюб, – говорю я, подумав. – Он любит общество, музыку и хорошую выпивку. Помните – я засветился, а Люк торчал в кафе как ни в чем не бывало?… Вот вам ключ, Шарль!
Дождь все идет, мелкий, пришептывающий. Эрлих горбится в кресле. Ему совсем нехорошо. На скулах проступают темные пятна; мешки под глазами набрякли. Рука под рубашкой прижата к животу.
– Ключ, – говорит Эрлих задумчиво. – Ах, как гладко у вас выходит, Стивене!… Чем больше я слушаю вас, тем больше восхищаюсь: всякий раз оказывается, что какая-нибудь мелочишка припасена вами про черный день… Портфель, например! О нем вы, конечно, забыли упомянуть в отчете. Скверная память, а?
