Карл, герцог - Александр Зорич

Сесиль убивалась неделю. Потом отписала дальним родственникам графа с неожиданной проникновенностью, а потом, состарившаяся за месяц на пяток лет, заказала роскошную заупокойную мессу и, наревевшись до истерической икоты, уехала в Монмари.

Когда траур окончился, оказалось, что завещание было составлено в пользу Людовика. Словно безродная сиротка, которую во что бы то ни стало решили осчастливить, король получал от завзятого роялиста Сен-Поля всё, чем старый дурак был богат – земли, замки и ренты. Всё, кроме личных вещей. И хотя Сесиль знала доподлинно, что, движимое подобным идиотизмом, у Сен-Поля никогда не заскрипело бы перо, но где найти тот третейский суд, где можно начать тяжбу с французским государем и качать права до самой победы? Когда из Парижа в Монмари нежданно-негаданно доставили два порядочных сундука личных вещей графа, а это произошло через год после похорон, Сесиль застыла каменной скифской бабой прямо у калитки. Один из посыльных гаркнул «Извольте, манатки вашего графа».

Зато – Сесиль любила слово «зато» – проблема неизбежного вечернего досуга отступила на целый месяц. Сесиль перебирала содержимое сундуков. Одних только драгоценностей – булавок и прочих ювелирных безделиц – там было на полтысячи флоринов. Было много дорогих тряпок – что перелицевать, что перешить. Были предметы загадочной ценности – серебряные скобы от чего-то, тесемки с кистями для чего-то, колпачки от какого-то чего-то, несколько книг на греческом. Сесиль не решилась что-нибудь из этого выкинуть. Даже ничем не примечательный, архаический, тупой писчий грифель, порядком заржавленный, и тот остался лежать в своём великолепном бархатном футляре на дне сундука подле залакированного куска коры.

18

Новый Фармакон, гл.18

Мартин смог любить Карла и: не сделать ему ни одного предложения любить в ответ, не обольщаться мыслью, что тот его любит или полюбит, не домогаться ни души, ни тела. Мартин смог любить вне пола, поскольку в лице Карла он определенно не искал ни женщины, ни мужчины. И вне совести, ибо всё его поведение было бессовестным, включая самоубийство. И вне времени – он, кажется, догадался, что смерть не будет означать окончания «времени с Карлом», как и какой-нибудь второпях минет не будет означать начала «времени с Карлом». Таким образом, вопрос времени для него не стоял, был лишь вопрос о Карле. Мартин сумел любить, не запинаясь – он не постеснялся быть костью в горле, отклеивающимися усами, треснувшей чашкой, паршивой овцой тевтонского стада только для того, чтобы всё катилось, как оно катится. Нескладностью своих движений он искупал естественность своего «люблю». Он сумел любить Карла, не струсив остаться набожным, для чего, нельзя не согласиться, требуется большая отвага, и отвага вдвойне, если ты содомит и самоубийца.

Глава 19.

Двенадцатый крестовый поход

1

– Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.

Это был маршал Обри – обжора (явный), недоумок (латентный) и затейник (спорадический). На войну он брал шестерых упитанных рыцарей, которых всегда сажал с собой за одним столом. По тайной договоренности с Обри рыцари в точности повторяли его действия, но повторяли с удвоенным рвением. Если Обри брался за окорок, каждый из них хватал по два. Если Обри наливал себе кубок вина, каждый из рыцарей наполнял чашу. А если Обри бросал бродячему жонглеру флорин, беднягам приходилось раскошеливаться на два.

Обри находил это забавным. Людовик – диким. Но делал вид, что он без ума от свиты Обри, дарил ему длинные штуки малинового бархата и ветхие замки в Бретани. А всё потому, что Обри и его удвоенные отражения служили Людовику превосходными стратегическими шутами. В своё время, когда сир король Англии Эдвард Йоркский пришел во Францию с войной и в Амьене надо было дать английскому королю на чай 72 тысячи золотых экю, Обри стал национальным героем. Он и его люди верховодили поездом в триста повозок с вином. Он и его люди зазывали хмурых йоменов на обжорство у амьенских ворот. Он и его люди до колик рассмешили Эдварда, шутейно вызвав его померяться силой на копьях. «Берегите бурдюки!» – рыготал молодой Йорк, а Людовик, улыбаясь до ушей, вворачивал ему под эту дудку трактат о вечном мире по обе стороны Дуврского Канала.

Короче, толстого маршала Обри сухопарый Людовик на дух не выносил, но всегда держал под рукой. А Обри, падкий до любви владык, из кожи вон лез, чтобы ласки Людовика длились без претыканий.

– Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.

А это была карта, прижатая пальцами-сосисонами Обри к столешнице нежнейшего рубиново-красного кедра. И, если только закрыть глаза на влажные гало, порожденные мизинцами маршала и пятнающие совершенство полированного кедра, можно было видеть всё превосходным образом от Скалы Тарика на юго-западе до Ливонии на северо-востоке, от фиолетовой Джудекки до позлащенных семислойных небес, всё это можно было видеть в изумительных подробностях, да.

– Ну и что? – спросил Людовик, наследственный представитель французской нации, голографический разум которого располагал заведомо лучшей картой мироздания. Лучшей, ибо в ней не хранилось ничего лишнего, зато главное, которого тоже имелось ебать-ебать, было уснащено разноцветными связями, наполнено гос., истор. и воен. деятелями, героями и подонками, мужским началом и женским началом, комплексом проповедника и затемненным кармическим прошлым грешного корифея массилийского хора, и всё это вкупе с европейским политическим термитником было многомерно анимировано.

– Видите ли, монсеньор, – Обри азартно задышал, – эту карту один из моих рыцарей отобрал у перехожего торговца цукатами, уж очень пришлись ему по душе золото небес и морская лазурь. А на обороте карты оказалось странное пророчество. Извольте…

Пока Людовик боролся с громким зевком, Обри перевернул карту и ткнул пальцем в две строки, небрежно брошенные кривым унциалом на шершавый третьесортный пергамент, подклеенный к карте для надежности.

Не в пример Крокару и Альтдорферу, Людовик знал латынь хорошо.

«Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром.»

– Что? – тихо спросил Людовик у межзвездного пространства.

– Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром, – торжественно пророкотал Обри и трижды хлопнул в ладоши.

Занавеси, закрывающие дверной проем, восколебались, и в кабинете появились шестеро маршальских клевретов. Каждый нес в руках роскошное серебряное ведерко с краской. Красная, желтая, синяя, черная (м-да), белая (о да!), а тут у нас что? Ого, пампская!